Немецкий разведчик летел очень низко над береговой линией. Когда он заложил над Потаенной крутой вираж и плоскости его встали почти вертикально, Гальченко отчетливо увидел на фюзеляже черно-желтый зловещий крест. Солнце в тот день, к сожалению, вело себя плохо — светило вовсю.
Немца, надо думать, заинтересовал причал. Он кружил и кружил над ним чрезвычайно долго.
С ненавистью и страхом Гальченко следил из своей щели за немцем. Но вот что интересно! До этого, по его словам, он испытал несколько бомбежек. Кстати сказать, эшелон с эвакуированными действительно горел у станции Коноша, я проверял это. И Гальченко было тогда очень страшно, по его словам.
Было ему страшно и теперь. Рев немецких моторов, то затихавший, то усиливавшийся, буквально разрывал нутро на куски. Однако он боялся уже не за себя. Он боялся за рацию, за вышку на гидрографическом знаке, за все хозяйство, устроенное с такой огромной затратой труда и только-только начавшее налаживаться. Сердцем был неразрывно связан с постом в Потаенной.
Да, правильно: как моряк со своим кораблем…
Но выяснилось, что волновался он напрасно. Что мог увидеть немец во время своего настойчивого кружения над берегом? Только то, что уже, без сомнения, значилось на его карте. Гидрографический знак. Старый, полуразрушенный причал. Кучи плавника. Разлоги и кочки, поросшие мхом.
Однако летчик, вероятно, был человеком самолюбивым. Он не захотел возвращаться на базу без победной реляции.
Со стороны тундры связисты услышали несколько тупых ударов о землю.
Галушка не утерпел, на мгновение вынырнул из щели и сразу же нырнул в нее обратно.
— Котлован в тундре бомбит! Ну и дурило! — радостно сообщил он. — Нашел где бомбить! От же, понимаешь…
И от полноты душевной он вклеил на украинском языке весьма красочную и подробную, но не совсем приличную характеристику вражеского летчика, сослепу бомбящего пустую тундру.
А от последней своей бомбы немец разгрузился в районе причала. Однако промахнулся, угодил не в причал, а в кучу плавника, лежавшего поблизости. Впрочем, это не имело большого значения, так как сделано было явно для очистки совести.
После этого самонадеянный разведчик улетел восвояси — докладывать начальству, что пост наблюдения и связи, недавно открытый русскими на материковом берегу Карского моря, перестал существовать.
Отбой воздушной тревоги!
Гальченко кинулся со всех ног к радиопалатке — проведать старшину Тимохина. Тот, к крайнему его изумлению, был занят тем, что неторопливо извлекал из ушей клочки пенькового каната.
— А зачем вы канат в уши, товарищ старшина?
Он недовольно поднял глаза.
— Рев моторов действует мне на нервы!
Вот как! У старшины Тимохина есть нервы?..
Но дело, оказывается, было не столько в нервах, сколько в великолепно тренированном, профессиональнообостренном слухе радиста. Тимохин привык различать тончайшие, нежнейшие нюансы звуков в эфире, выбирая из них лишь те, которые были ему в данный момент нужны. А тут словно бы над головой у него бухали в гигантский медный таз.
На немецкой базе, надо полагать, вскоре завязалась ведомственная склока между авиа- и радиоразведчиками. Первые утверждали, что предполагаемый пост наблюдения и связи, укрывшийся в развалинах старого рудника, разбомблен, о чем свидетельствует фотоснимок, сделанный летчиком. Вторые же начисто опровергали это. Зловредный пост продолжает существовать и по-прежнему регулярно выходит в эфир.
Но связисты пока могли не интересоваться этой склокой. Лето кончалось. А зимой гитлеровцы, по заверению Конопицына, вряд ли станут налетать на Ямал. Хватит им забот на Баренцевом море, которое, благодаря Гольфстриму, не замерзает круглый год.
Да и немецкие подлодки уже завершали свои операции в Карском море. Та, с которой повстречались Гальченко и Тюрин у Ведьминого Носа, была, вероятно, одной из последних.
