Однако Гальченко до поры до времени воспринимал связистов Потаенной чисто внешне, не утруждая себя изучением их характеров и привычек.
Мичман Конопицын? Невысокого росточка, крепко сбитый, очень быстрый в движениях, горластый. Калиновский? Широкоплечий, высоченный — под потолок, силищи, надо полагать, неимоверной. Краснофлотец Галушка? Флегматичен, улыбчив, добродушен. Краснофлотец Тюрин? С виду обыкновенный парень из какой-нибудь плотницкой артели, только наспех переодетый во фланелевку и бушлат. Старшина первой статьи Тимохин? И по наружности придира и брюзга.
Возраст пяти связистов колебался между двадцатью тремя и тридцатью годами. Это Тимохину было тридцать, хотя, ворчливый и насупленный, он выглядел даже старше.
Отчасти напоминает перечень действующих лиц, предпосылаемой пьесе? Именно так. По-настоящему Гальченко узнал своих товарищей позже, на берегу Потаенной, уже в действии.
Вот вам еще факт, иллюстрирующий крайнюю его тогдашнюю наивность. То ли в суматохе спешных сборов, то ли по чьей-то оплошности связистов забыли снабдить в Архангельске библиотечкой. Узнав об этом, Гальченко чрезвычайно огорчился. Не мог себе вечера свободного представить без книжки. Как же он теперь?..
— А когда читать-то? — неожиданно сказал малоразговорчивый Тюрин. — Вахта круглосуточная — это раз! Куховарить, дрова пилить-рубить, траншеи в снегу прорывать — это два! Плавник собирать — это три! А знаешь, как неаккуратно плавник на берегу лежит? Глянь-ка!
Он вытащил из кармана спичечный коробок и вывалил его содержимое на стол. Спички легли вразброс, одна на другую.
— Видал? Только там каждая «спичка» будет потяжельше в сотни тысяч раз. Попробуй развороши такую кучу, да еще в мороз или в пургу!
Присутствовавший при разговоре Галушка сладко зевнул и так потянулся, что хрустнули кости:
— Это правильно Тюрин тебе разъясняет. Минуток двести соснешь за сутки, о ще й будэ добрэ! А сон на войне — роскошная вещь, друг Валентин! Ты еще пока молодой, не понимаешь…
А «Сибиряков» тем временем неспешным шестиузловым ходом подвигался к цели.
Море буграми вскипало по носу и по бортам, как и положено ему вскипать. За кормой тянулась пенящаяся полоса — след от винтов. Чайки, по обыкновению, оплакивали свою участь, летя неотлучно за пароходом и выпрашивая подаяние. Небо было серым, пасмурным. Солнце проглянуло, кажется, три или четыре раза, не больше. И тогда на горизонте взблескивали отдельные плавучие льдины.
Но для подростка, никогда в жизни не видавшего моря, все это было, конечно, диво дивное. Тени Нансена, Седова, Визе, Ушакова теснились вокруг него.
Наконец справа по борту открылся долгожданный гидрографический знак. Все было в точности, согласно лоции: на высоком берегу обитая поперечными досками, узкая, вытянутая вверх пирамида, наверху ее два вертикально поставленных, пересекающихся деревянных круга — с какой стороны ни погляди, всюду шар!
Нет, цвет гидрографического знака, по свидетельству Гальченко, был уже не черный, а какой-то пестроватый, вроде бы серый с белым. Посшибали краску лютые ветры, повыела ее морская соль — за столько-то лет!
Неподалеку от гидрографического знака связисты с удивлением обнаружили заросшую мхом яму к рядом с нею полусгнившие сваи. Что это было такое и для чего предназначалось, так и не смогли понять.
Губа Потаенная, по позднейшему признанию Гальченко, показалась ему с первого взгляда самым унылым местом на свете. «И здесь я должен пробыть всю войну! Это, выходит, год, а то и два? — подумал он. — Да я еще до Нового года с тоски помру!»
Был отлив. Качарава, опасаясь сесть на мель, не захотел втягиваться в губу и стал на якорь в пяти кабельтовых34 от берега. Сами понимаете, пришлось погрести, когда началась переброска грузов с парохода на берег.
Если бы пост установили внутри бухты, то площадь обзора была бы ничтожной. Пост должен находиться на самом высоком месте — значит, там, где гидрографический знак. Поэтому, осмотревшись, мичман Конопицын выбрал одну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная для высадки «кошка»35, и превратил ее в перевалочный пункт. Сюда и подгребали шлюпки с грузом.
