Купе оказалось полупустым, только вещи Олега и Жизели, в том числе один костыль.
Жизель переоделась в пижаму и, став домашней и уютной, устроилась на своем месте, полусидя, готовая к дальнейшей дороге.
Скоро появился Эйнштейн с синяком под глазом, и пояснил причину «такой роскоши».
Во-первых, вагоны наполовину опустели, люди разъехались по возможности другим транспортом, кому недалеко. Во-вторых, они с будущей американкой, заручившись поддержкой проводниц, решили обеспечить Олегу и Жизели, так сказать, параметры наибольшего благоприятствования в рамках временного пребывания. Все тронуты и так далее. Говорят, что в гостинице и у начальника поезда побывал сам глава администрации этого населенного пункта, и скоро будут корреспонденты. Было непонятно, дурачится Эйнштейн или говорит правду, но Олег заметил, что при последних словах Жизель испытующе поглядывает на Олега.
И Олег ответил бодро:
— Ну, вот и хорошо! Спасибо за условия и рекламу. А где вы с нашей командиршей, госпожой Люксембург, устроились?
— Правда, — поддержала Жизель, — где тетя Роза? И что у вас с глазом? Вчера, вроде бы, все закончилось хорошо.
Голос у Жизели был изменившийся, грудной. Да и вся молодая женщина выглядела иначе, чем вчера: она преобразилась, — причем, не только формами, которые действительно стали округлыми, оплавленными, от удовлетворенно-бессонной усталости, знакомой всем влюбленным, но и особой глубиной в овальных, как будто уже не раскосых глазах, с янтарными зайчиками от соответствующих занавесок, пропитанных солнцем. И поза, и движения… всё было другим.
Эйнштейн залюбовался попутчицей, поэтому ответил с небольшой задержкой:
— Она недалеко, о, ненаглядная! Через два купе. С ней почти полный порядок. Она сейчас… что бы вы думали? Спит! Но скоро, надеюсь, проснется. А это, — он подмигнул подбитым глазом, с паутинкой красных прожилок, — как обычно.
Жизель по-ребячьи потянулась телом, с трудом подавив непроизвольный зевок. Устыдилась, виновато заморгала, а встретившись мудрыми смеющимися глазами Эйнштейна, опять счастливо засмеялась, который раз за этот день.
— Всё, — сказал Эйнштейн, беря под локоть Олега, и увлекая его к выходу, — мы пошли за чаем.
В это время тронулся поезд.
— Наконец-то! — это уже в коридоре воскликнул Эйнштейн. — Чай никуда не денется. Коллега, давайте-ка, чтобы вы были в курсе, я вам по-шустрому расскажу, что с нами случилось, пока вы отсутствовали. Или, с другого боку, что мы натворили без вашего пригляда за нами, старыми пердунами.
Они присели на откидные скамеечки, и Эйнштейн, почти скороговоркой, но с выражением начал рассказывать.
— Когда мы еще весело сидели в вагоне ресторане, нам стало известно, что ночью-то мы точно никуда не двинемся. Это расслабляющее подействовало на людей. Терять уже было нечего, как выразилась Роза. Хотя, казалось, какая связь? Но алкоголь, как вы знаете, рушит логику. Скажу я вам, что Роза, соответственно своему цветочному имени, стала распускаться во всей красе, и это положило начало моей любви к ней. Хотите верьте, хотите нет. Но всё по порядку.
Эйнштейн, расслабил ворот рубашки, ему не хватало воздуха, он покраснел, или от минутного смущения, или от глубинных переживаний, навеянных воспоминанием вчерашнего.
— Короче. Мы сдружились со всеми членами нашей компании. Одни уходили, другие подходили, но и они, новые, сразу же становились друзьями. Кавказцы говорили, что это по-ихнему, мы протестовали, и говорили, что это по-нашему. Имен я не помню, у меня плохая память на имена. На облик же запомнился один лысый, такой пучеглазый, худой, с длинной шеей и ужасно выпирающим кадыком. Он больше молчал и смотрел, буквально вперивался, то в меня, то в Розу. Однажды провозгласил какой-то невнятный, но жаркий тост, а когда выпил, погрозил мне пальцем, вроде как шутя, и сказал так скверненько: это всё вы! Коллега, прошу запомнить этот момент! А я тогда ничего не понял и не придал значения.
