Мой личный Мефистофель. Вселенная
Мы сидим на едва освещенной заходящим солнцем веранде в плетеных креслах, лопаем вареную кукурузу, запивая белым вином (кошмар перфекциониста от гастрономии!), и болтаем ни о чем. Мы — это я и мой личный психолог, доктор Фауст Йорстин. Своему имени вопреки, доктор более сходен с Мефистофелем в лучшие годы, когда тот лишь ступал, опасливо пробуя носком лакированного ботинка, на стезю порока. Насчет лакированной обуви — это не фигура речи, а чистая правда. Добавим сюда костюм-тройку черного цвета с искрой. Ослепительную белую сорочку с жемчужным переливом. Винтажный галстук с узлом и заколкой. Ах да, чуть не забыла: и запонки, запонки с брильянтами! Кем нужно быть, чтобы так наряжаться летней порой?! Я, в своем обычном хитоне из чего-то белого, легкого и насквозь проницаемого для движений воздуха и даже слабейших солнечных лучей, чувствую себя в обществе доктора Йорстина не то пришелицей из иного мира, что совершенно соответствует действительности, не то беглой пациенткой Бедлама. Что, вообще говоря, не противоречит первому.
Будь я проклята, но доктор Йорстин тоже прекрасен. Кто говорил, что Мефистофель должен быть уродом? У моего доктора классический римский профиль, черные с ранней сединой волосы лежат в некотором беспорядке, который выглядит продуманным, а обязательная эспаньолка кажется пририсованной. Ничего не упущено. И еще голос, умиротворяющий и музыкальный, как у большого деревянного инструмента, какого-нибудь фагота или, к примеру, бассетгорна, о котором я не знаю ничего, кроме красивого названия.
Раньше я была убеждена, что мне нужен психолог. Я сознавала свою эмоциональную ущербность и надеялась, что смогу с нею справиться. В конце концов, сейчас можно вылечить любую болезнь. По наивности я полагала, что это всего лишь болезнь и где-то есть для нее лекарство. По известным причинам психолог находился рядом со мною всегда. Где бы я ни жила, в любой точке планеты. Они передавали меня из рук в руки, как нелетающего птенца.
В один прекрасный момент, вскоре после вступления в возраст ответственности, я обнаружила, что отныне предоставлена самой себе. То есть никто не отказывал мне в совете или дружеской беседе по душам… но между строк читалось: извини, дорогуша, у меня есть подопечный, который нуждается в заботе намного более твоего, а ты уже большая девочка, ступай своей дорогой, топай своими ножками, ты здорова, и никто тебе больше не поможет. Так оно и было.
С той минуты я ничем не выделялась среди миллиардов обитателей человеческой Галактики.
Особенное детство? В мире полно людей, которые выросли не в самых комфортных условиях.
Математическое дарование? Как выяснилось, тоже не ахти какое, особенно в присутствии настоящих математических гениев, осененных божьей искрой, обитающих в таких эмпиреях, о которых не только я, но и Ансельм, и Хейн Царгер, и все мои соседи по Кампусу говорят как о чем-то несбыточном.
…Приходил тут один… молодой, может быть — чуть постарше нас, нескладный, лохматый, в полотняном комбинезоне покроя «мешок для сыпучих грузов»… сидел прямо на песочке и чертил сухой веточкой, а мы стояли кружком и всё-всё понимали, то есть решительно все, о чем он говорил… а он излагал нам свою модель математической вселенной, как любящий отец рассказывает сказку несмышленышам — внятно, выразительно, безо всякой спешки. И перед нами всеми открывался какой-то безумный в своей логике простор, уходящий за все мыслимые горизонты познания. Все было прозрачно, очевидно и совсем просто. Мы пытались следовать его умопостроениям, а он… что же он? Должно быть, надеялся на нас и хотел в нас поверить, хотел увидеть в нас соратников и последователей. Имя у него было тоже простое — Марк Фрид. Два коротких слова, как два математических символа: Марк — Фрид. Поначалу я в него влюбилась, в меру своего, разумеется, понимания этого чувства. Просмотрела его лекции в Рурском университете, пыталась читать его книги. Потом я его возненавидела. И под конец попыталась забыть. Марк Фрид. Долго еще это имя горело в моем мозгу мучительным синонимом слова «никогда»… В тот вечер он горячо, с рукопожатиями и обнимашками (от него вкусно пахло табаком и пивом), распрощался и ушел. А мы остались на песочке, одинокие, брошенные, только что воспарившие до горней мудрости, но безнадежно глупевшие с каждой новой минутой. И в этом клубе неудачников в тот страшный миг все были равны, и я среди других ничем не выделялась. Но потом… потом Ансельм разомкнул-таки запечатанные ужасом и благоговением уста, и выяснилось, что кое-что он все же понял и сохранил. А я — нет…
