Но, в отличие от меня, он еще и хорош собою.
Мы даже не комическая пара из оперетки. Мы — красавец и чудовище.
Должно быть, мои тайные мысли отражаются на лице, добавив ему безобразия, потому что Ансельм приподнимается на локте и досадливо роняет:
— Сделай одолжение, Тонта, перестань. — Потом делает красноречивую паузу и задает вопрос, от которого меня окончательно начинает трясти: — Так мы займемся любовью или?..
— Или, — цежу я, не размыкая губ, наполнив свой ответ всем ядом, какой только сыскался в моих ядовитых железах.
Без малейшего промедления он уточняет:
— А сексом?
Не удостаиваю его ответом.
— Тогда, может быть, мы просто… — и он называет вещи своими именами.
— Пошел вон! — изрыгаю я с адским пламенем.
Ансельм беспрекословно подбирает конечности и выпутывается из объятий дивана.
— Шутка, — говорю я хладнокровно. — Ты ведь знаешь, мой цинизм ни в чем не уступает твоему.
— Да как угодно, — фыркает он, нимало не обидевшись, и снова распростирается. От него мои припадки отскакивают, как теннисный мяч от стенки. Не будь он так хорош, нас можно было бы назвать идеальной парой. — Коль скоро интимная сфера отпадает, можем порезвиться в сопространственной проблематике за номером семь тысяч сто пять, твоей любимой. Ты ведь, кажется, совсем на ней подвинулась? Или просто поболтать… хотя болтать ты сегодня, как я вижу, тоже не расположена.
Проницательный, я же говорила… И чего я на него взъелась? Едва только мне в голову приходит эта первая за вечер здравая мысль, как он живо садится на диване и адресует мне тот же вопрос:
— Антония Стокке-Линдфорс, и чего ты, спрашивается, на меня взъелась?
У меня даже вся злость прошла. Я стою перед ним, хлопая глазами, как самая глупая кукла (большие серые глаза-стекляшки и короткие, словно подпаленные, белесые ресницы, словом — безобразнее некуда).
— Ты же знаешь, Тонта, как я тебя люблю, — сообщает он самым убедительным на свете голосом.
Я вздыхаю, успокаиваюсь и разыгрываю обычную репризу в духе «ах, я вся млею от одного твоего голоса». То есть мощусь к нему под бочок, под его громадную жаркую лапищу, а после еще пары-тройки прочувствованных вздохов и вовсе перебираюсь на колени. Не думаю, чтобы его это ввело в заблуждение. С его-то хваленой проницательностью… Ну, так и он знает, что мне доподлинно известно: он всем девушкам уже говорил, говорит и будет говорить ту же запиленную фразу. Все потому, что он неложно любит ту фройляйн, которая в данный момент времени пребывает в пределах досягаемости его упомянутых выше жарких лап. И он будет в это свято верить, и нет оснований подозревать его в неискренности, и для всех будет проще не задумываться о том, что было до и что будет после. Сегодня он со мной и вчера тоже был со мной, а если повезет — то останется со мной и завтра. Божественный, головокружительный, без физических изъянов и личностных аберраций. Велеречивый укор моему никудышеству.
— Сопространственная проблематика семь сто пять, — мурлычу я (хотя какое там «мурлычу»… голос у меня — тупым ножом по точильному камню!), — раздел третий, первые два я уже худо-бедно расковыряла.
— А чем отблагодаришь? — ободряется он.
— Что-нибудь придумаю…
Он захочет задержаться на ночь, но я его все же выставлю. А зеркало никуда не денется.
И эта пытка не закончится никогда.
Уж не знаю, какие зависимости и аналогии выстраивались в Ансельмовой башке, когда он производил от моего имени этот чудовищный ласкательный деминутив, но хотите знать, что такое «Тонта» в переводе с испанского? Дуреха.
