А Нина все время занимала его.
Она рассказала ему про свои сегодняшние занятия, описала ссору двух подруг, сказала, что в книжках «Недели» читала его стихи и так увлекалась ими, что будет просить одного музыканта написать музыку.
— Какие же вам больше понравились? — спросил Федор Андреевич, взглядывая на Нину. «Вот еще! — услыхал он, — и вправду вообразил, что я читала его дребедень! довольно того, что сам читает! Какие же? ах, да!»
— Лес, — ответила она: — помните: «Лес стоит угрюм и мрачен; не видать тропы знакомой»…
Федор Андреевич молча кивнул головою и покраснел, увидев насмешливый взгляд Анатолия. «Тешутся», услыхал он, а Нина говорила брату:
— Сегодня Федор Андреевич не в духе. Он разочаровался в своих друзьях.
— Не надо было ими очаровываться, — сухо сказал Анатолий и встал из-за стола.
Федор Андреевич поднялся тоже и торопливо стал откланиваться. На лицах матери и дочери отразилась неподдельная тревога.
— Куда вы? — воскликнули они в один голос.
— Я вам сыграю новую пьесу.
— А кофе?!
Но он настойчиво отклонил и кофе, и музыку.
— Я на вас буду целую неделю дуться, — сказала Нина.
— Не выдержит! — сладким голосом произнесла Глафира Иларионовна и лукаво взглянула на Федора Андреевича. «Что это словно он взбесился? никогда таким не бывал!»
— Послезавтра у нас пельмени. Для вас делаю! — сказала она.
Он выбежал от них, словно у него горели подошвы, и, пройдя с добрую версту с шинелью нараспашку, едва пришел в себя от всего пережитого.
Вот, кого он любил и кем восхищался!
Проклятый дар!..
Он шел по улице и восстановлял весь день во всех подробностях. Уж не поехать ли домой и залечь спать? Но, собственно, все горькое для него уже кончилось; всего остального он может быть только зрителем. И с этою мыслью он направился домой, чтобы переодеться и поехать к Хрипуну.
Иван Антонович Хрипун был дельцом последней формации. Из дворянской фамилии, умный и энергичный, с своеобразной этикой, по которой люди служили ему только средствами для достижения целей, он в короткое время из помещика среднего достатка обратился в богача, — впрочем, богача по оборотам. Никто не знал его наличных средств, и весьма возможно — умри он внезапно, его семья осталась бы без всяких средств, но теперь у него был мильонный доходный дом на Литейном проспекте, свечной завод, кузница, в одном из имений паровая мельница и, наконец, народный театр, которым он очень гордился и который давал ему немалый доход. Собственно, это был просто балаган, в котором разыгрывались специально заказанные Хрипуном пьесы, где время от времени фигурировал белый генерал, чисто русский боярин, и всегда вышучивались евреи, поляки изображались крамольниками, а немцы, армяне и финны — исконными врагами русских, — но Хрипун с гордостью заявлял, что он со своим театром является одним из устоев «русских начал», и часто, сидя в своем балагане на галерке, вместе с полупьяной публикой, гоготал от восторга, когда актеры на сцене лупили еврея в длиннополом кафтане.
В то же время, прикрываясь своим патриотизмом, он отлично обрабатывал полуголодных актеров, держа их на грошовом жалованье.
Вообще Хрипун был деловой человек.
Солидные дельцы при его имени поднимали брови и покачивали головами, но всякий из них принимал его бланк и общество охотно посещало его богатые рауты.
Добродушный Федор Андреевич, случайно познакомившись с Хрипуном, был поражен его разносторонней деятельностью и искренне увлекался им, слепо веря всему, что говорил о себе Хрипун.
Когда Федор Андреевич подошел к подъезду дома Хрипуна, у панели уже стояло несколько экипажей, окна бельэтажа ярко светились, и в большой передней два швейцара суетливо помогали раздеваться гостям.
Федор Андреевич сбросил шинель на руки одному из швейцаров и пошел по ярко освещенной лестнице. В небольшой передней, украшенной зеркалами в позолоченных рамах, Хрипун принимал гостей. Невысокого роста, коренастый и плотный, с умным грубоватым лицом, изрезанным мелкими морщинками, с рассеянным взглядом занятого своими мыслями человека, Хрипун улыбался при входе нового лица, шаркал ногой, пожимал ему руку и говорил:
