- Подумай ради бога, старуха в доме престарелых, а он даже не узнает.
И, сделав глубокий вдох, Энжи подсунула письмо под дверь. Всю дорогу назад до Парнелл-стрит они бежали, хохоча так, что едва не задохнулись…
…А утром Энжи проснулась, бормоча: «О боже, о боже, о боже», еще до того, как окончательно вынырнула из сна. Целый час она лежала в кровати, безмолвно и отчаянно молясь, чтобы вчерашний вечер оказался сумасшедшим, кошмарным сном и чтобы, когда она полезет в рюкзак, письмо еще лежало там. Но к ужасу своему знала: надеяться не на что, и в отчаянном броске к телефону даже не потрудилась заглянуть в рюкзак.
- Ну ведь ты его не подписала, - попыталась успокоить ее Мелисса. - Этого не отнимешь.
- Я тебе соврала, - выдавила Энжи. Подруга не ответила. - Пожалуйста, - взмолилась Энжи, - ты должна со мной пойти. Пожалуйста.
- Ладно, - наконец откликнулась Мелисса. - Собирайся. Сейчас же. Встретимся на месте.
Поскольку Энжи жила ближе, то к дому Петракисов она пришла первой, но не намеревалась звонить до появления Мелиссы. Вышагивая взад-вперед по веранде, она проклинала себя, била кулаками по бедрам и размышляла, нельзя ли переселиться к сестре отца, тете Пегги в Гранд-Рейпидс, когда соседка крикнула ей, что Петракисы уехали из города на какое-то семейное сборище.
- Еще вчера днем уехали. Просили присмотреть за домом, потому что до воскресного вечера не вернутся. Вот почему я сейчас здесь.
Она предостерегающе улыбнулась Энжи, а после вернулась к себе в дом.
Но ее очень большая собака осталась на крыльце. Пес, казалось, был размером с машину «виннебаго» и, очевидно, уже проникся неприязнью к Энжи.
- Хорошая собачка, - сказала она, и пес зарычал.
Когда она попробовала: «Эй, золотко» (так ее отец обращался ко всем животным), пес оскалился, и шерсть у него на загривке стала дыбом. Потом он лег, застыв в позе бдительного стража.
- Обычно я умею хорошо ладить с собаками, - грустно заметила Энжи.
- Ну, мы просунули его под дверь, значит, оно не может быть очень далеко, - констатировала появившаяся наконец Мелисса. - Может, подцепить его палкой или проволочной вешалкой?
Но всякий раз, когда они смотрели на соседский дом, то видели, как в окне колышется занавеска, и в конце концов ушли, раздумывая, что бы еще предпринять. Делать было нечего, и вскоре горло у Энжи настолько распухло от стараний не плакать, что стало больно говорить. Она проводила Мелиссу до автобусной остановки, и на прощание подруги обнялись так, словно никогда не увидятся.
- Знаешь, - сказала Мелисса, - мама говорит, что ничего не бывает так страшно, как собственные выдумки. Ведь с ужасами из твоего воображения ничто не сравнится. Поэтому… ну, может… знаешь…
Но она прервалась, так и не закончив. Еще раз обняв Энжи, Мелисса поехала домой.
Оставшись дома одна, Энжи тихонько сидела на кухне и продолжала не плакать. От этого болело все лицо, а веки казались невероятно тяжелыми. В голове было пусто и звонко, за что она мысленно благодарила небеса. Так продолжалось, покуда с баскетбола не вернулся Марвин. Поскольку он был мельче всех остальных, его часто толкали, и домой он приходил весь в синяках и ссадинах. Энжи даже думала, что он прибавит в росте или способности прыгать выше, но пока ни того, ни другого не наблюдалось. Сейчас он посмотрел на сестру, сделал пас невидимым мечом и тихонько спросил:
- Что стряслось?
То ли дело было в неожиданном хрипловато-мягком тоне, то ли в том, что он вообще задал этот вопрос. Какова бы ни была причина, Энжи вдруг разразилась отчаянными слезами, ярость которых обращалась исключительно на нее саму: и за то, что вообще написала Джейку Петракису, и за то, что расплакалась сейчас. Она махнула Марвину: мол, убирайся, но - к величайшему ее изумлению - брат терпеливо ждал, когда она затихнет. Наконец слезы ее иссякли, и он повторил вопрос:
- В чем дело, Энжи?
И Энжи рассказала. Она уже собралась добавить: «Если попробуешь улыбнуться, Гуталакс…», когда вдруг сообразила, что в этом нет нужды. Марвин чесал в затылке, хмурясь так, что повязка ползала по лбу, а потом внезапно сунул руки в карманы, запрокинул голову - прямо-таки образчик веселой беспечности - и почти небрежно сказал:
