– А скажи-ка, Мануэль, твой отец… – Я смотрел в окно, чтобы не придавать вопросу слишком большой вес.
– Что мой отец? – спросил он.
– Что ты о нем знаешь?
– Ничего. А что?
– Мама тебе никогда не рассказывала?
– Нет. Она сказала, что рассказывать особо нечего. Но, мол, если я хочу, она мне, конечно, расскажет.
– И что? – спросил я.
– Я не захотел.
– А почему не захотел?
– Потому что мне не интересно.
– А, вон как, – сказал я.
– Он ведь тоже мной не интересуется, – объяснил он.
– Почему ты так уверен? – уточнил я.
– Если бы он мной интересовался, он бы объявился хотя бы раз, пришел бы, поздравил с днем рождения или что-нибудь подарил, или мы поехали бы вместе кататься на велосипедах, или на матч, или в кино, или еще что-нибудь, – поделился он.
У меня так и вертелось на языке то, что его отец, может, четырнадцать лет даже и не знал, что он его отец. Но это прозвучало бы тоже не очень лестно для сына. Кроме того, Мануэль мог бы что-то заподозрить, а этим я ни в коем случае не хотел рисковать, по крайней мере, пока.
– Может, он просто не осмелился дать о себе знать, – ответил я.
– С чего бы он не осмелился?
– С того, что, может, боится, что вдруг не понравится тебе.
– Как он может мне не понравиться, если я его совсем не знаю?
– Верно. – Мне и в самом деле пора было закругляться с дурацкими вопросами.
– Но тебе ведь его иногда не хватает? – только и спросил я напоследок.
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что тебе не может не хватать того, чего у тебя никогда не было, ведь ты даже не знаешь, что это такое, чего тебе не хватает.
– Верно.
Это было и впрямь разумно. Иногда у меня складывалось впечатление, что он умеет и знает куда больше, чем его отец.
– Да и маме он совсем не нужен, у нее достаточно других друзей, которые заботятся и обо мне.
Наверное, в этот момент он подумал – для примера – про меня.
– Вот ты, например, – сказал он.
От корней зубов до сердца
Когда я увидел Ребекку Линсбах, до меня впервые по-настоящему дошло, как много всего напроисходило за эти плотные полторы недели и как мало это отразилось на ее отношении ко мне. Эта женщина, которая казалась мне от визита к визиту все привлекательнее, интересовалась лишь крохотной частью моей личности, причем лишь разрушенной долей этой части, к которой и пробраться-то можно было лишь приборами убийства, и даже этот – скорее брутальный – частичный интерес имел сугубо профессиональную природу, если он вообще существовал вне моего воображения. Как бы то ни было, ей раз за разом удавалось уменьшить мой ужас перед страхом боли. И от несчастного восьмого или девятого зуба справа вверху в глубине, который долгое время обкрадывал мой сон, теперь я действительно с удовольствием мог отказаться.
Если это было ее принципиальное требование – не выстраивать с пациентами никаких вербальных отношений, которые выходили бы за пределы дентальной области, – то на сей раз она допустила грубую ошибку. Поскольку она спросила меня – разумеется, лишь между прочим, для перехода к прощанию, но мне-то какая разница:
– Как дела у вашего сына?
После чего я сознательно уставился на нее с таким замешательством, какое только мог изобразить, и тут она действительно моментально вспомнила тогдашнее опровержение Мануэля:
– Ах да, ведь вы же… Он ведь… Вы ведь… не отец, а только… лишь хороший друг его матери, которая в настоящий момент живет в Африке, если я правильно запомнила.
– Вы запомнили правильно, – ответил я. И тут же предпринял бегство вперед, к правде. – Не знаю, выдать ли вам тайну? – спросил я. Я не дал ей ни малейшего шанса сказать «нет», и она ради приличия кивнула. – Мануэль на самом деле мой сын. Только он об этом не знает. Да я и сам узнал об этом лишь пару месяцев назад. – Теперь у меня впервые возникло чувство, что она думает не только о зубах, но в этом непривычном деле она выглядела по-настоящему неумелой, так что мне пришлось быстро снять немного тяжести с ее хрупких плеч: – Извините, пожалуйста, что я докучаю вам своими личными делами.
– Нет-нет, вы мне нисколько не докучаете. Это всего лишь немного непривычно…
– Да, это непривычно. Я, признаться честно, и сам к этому еще толком не привык.
