Надо было повернуться и уйти. Это было самое трудное, при мне они только усмехались, когда выйду, они расхохочутся. Я ощутил жалкий комизм своей фигуры, штаны с пузырями, резиновые тапки. Выскочка, самозванец. То, как я вспыхнул, еще усугубило положение. Мне редко удается вовремя найтись, снять неловкость шуткой. Я все порчу своим наглядным конфузом. Весь в липкой потной краске, я спускался по лестнице. Не помню, как я вышел, зато помню, как, спускаясь по лестнице, я поклялся, что вернусь сюда победителем, они еще пожалеют, они еще устыдятся. Мраморные ступени Шереметьевского особняка должны помнить жар моей клятвы. Я приносил ее моей юности, моему будущему. Извините, что посягнул на ваш заповедник, говна пирога.
Я вернусь! Вы еще пожалеете! Вы увидите, я въеду сюда на белом коне!
Клятва овладевает душой, юношеская — выжигает свое чувство глубоко. Слова произнесены и обрели власть, напрасно потом я посмеивался над ними. Оплеуха эта долго еще помогала мне».
Д. Гранин. Всё было не совсем так
Глава вторая
СУРОВЫЕ ГОДЫ
(1941–1945)
«Рассказывать о своей войне я не умею, да и писать о ней долго не решался. Тяжелая она была, слишком много смерти было вокруг. Если пометить, как на мишени, все просвистевшие вокруг пули, осколки, все мины, бомбы, снаряды, то с какой заколдованной четкостью вырисовывалась бы в пробитом воздухе моя уцелевшая фигура. Существование свое долго еще после войны считал я чудом и доставшуюся послевоенную жизнь бесценным подарком. На войне я научился ненавидеть, убивать, мстить, быть жестоким и еще многому другому, чего не нужно человеку. Но война учила и братству, и любви. Тот парень, каким я пошел на войну, после этих четырех лет казался мне мальчиком, с которым у меня осталось мало общего. Впрочем, и тот, который вернулся с войны, сегодня тоже мне бы не понравился. Так же, как и я ему».
«Зачем я пошел на войну? Зачем? У меня была броня, я хлопотал, чтобы сняли эту броню. Это был порыв, пафос. Но уже года через полтора-два я сам себе удивлялся. Приехал получать танки в Челябинск. А в Челябинске был тогда мой Кировский завод. Ребята, которые начинали вместе со мной, стали уже старшими инженерами, заведующими отделов. И я видел, как много они сделали за это время для фронта. А я что? Вшей кормил, валялся в грязи в окопах. То есть, даже рассуждая рационально, это был неправильный поступок».
«В коридоре перед комитетом комсомола Кировского завода стояла длинная очередь. Несколько суток со дня объявления войны очередь эта не убывала. В ней стояли молодые парни и даже девушки — активисты, комсорги, и никакие не активисты, и совсем пассивные, как их до этого считали, и вообще не комсомольцы. Тут же в коридоре на тетрадных листках писали заявления. Некоторые старались объяснить подробнее и как можно убедительнее, приписывая себе военные знания и способности, почему их в первую очередь надо отправить на фронт. А вскоре выяснилось, что необходимо еще доказать, что завод может без тебя обойтись, надо было получить разрешение от начальника цеха или отдела. Потому что завод работал на оборону, делал танки, и мы все были нужны, имели так называемую броню…
Ах, эти страстные, возмущенные, умоляющие, прекрасные жалобы, и просьбы, и заявления! Изложенные с трогательной и наивной убежденностью, что мы немедленно разгромим, уничтожим врага, что мы, кировцы, путиловцы, имеем право первыми идти в ополчение. И мы, комсорги и члены комитета комсомола, конечно, пользовались своим положением, чтобы пробиться без очереди».
Д. Гранин. Из предисловия к сборнику «Ополченцы» (Л., 1975)
«Перед разлукой мы все трое встретились позади домика Петра I за спиной одной мраморной богини с ее древнеримской задницей. Там было наше излюбленное местечко. Там мы назначали свидания своим девицам. Там была тенистая прохлада, солнечные пятна лениво шевелились на молоденькой траве.
Бен попал в зенитную часть, Вадим — в береговую артиллерию. Они хвалились своими пушками, оба имели лейтенантское звание, полученное в университетские годы, красные кубари блестели в петличках новеньких гимнастерок. Командирская форма преобразила их…
