– Проза Булата – это проза милосердия, – говорил Юлий.
В лагерных письмах он сообщал, что поет Окуджаву. Еще сетовал, как мало поэзии ему достается: «Булата и Дэзика я хоть кое-что наизусть помню…»
Помнил, вспоминал и, конечно, никак не мог предвидеть, что в отдаленном будущем любимые поэты придут к нему на помощь. Будет это потом, когда Юлия лишат права переводить – бескровный вид наказания за поступок. И Булат, и Давид отдавали ему переводы, которые получали, – и работа Юлия являлась в свет под псевдонимами «Б. Окуджава», «Д. Самойлов».
А переводы стали для него не только заработком, но источником жизни: грозная болезнь нависала – переводы были панацеей.
Юлий просил обоих посмотреть сделанную работу. Дэзик отшучивался: «Ты что, у меня переводить не умеешь, что ли?» – Булат читал придирчиво, Юлий охотно поправлял переводы по его замечаниям.
* * *
Окончательно они сблизились в ту пору, когда мы сняли на зиму дом в академическом поселке Перхушково по Можайскому шоссе.
Мы – это Юлик, наша подруга Марина Перчихина, собака Алик, кот Лазарь Моисеевич и я. Много белого снега (в Москве такого не бывает) плюс загородная оглушительная тишина, плюс «Свидание с Бонапартом» – такова была формула счастья в ту зиму.
Что касается поселка, то там вообще-то испокон века все были свои. Только мы чужие. А кто, спрашивается, их любит, чужих-то? Еще хуже того – репутация новоселов. Академический поселок затаился: под боком живет политический преступник. Газовщик, ходивший по дачам проверять котлы отопления, доверительно сообщил: «Они говорят, что у вас под кроватью рация спрятана». Для чего нужна рация под кроватью, мы так и не узнали.
Надо сказать, что вообще-то предубежденное отношение к Даниэлю было исключением. Обычно он, вернувшийся из неволи, всюду встречал сочувствие и симпатию – это, конечно, к делу не относится… Хотя, впрочем, почему же не относится? Еще как! Но об этом после. Сейчас же вот что: к Юлию приехал Булат.
Слух о визите Окуджавы разнесся моментально. Во-первых, потому, что при въезде в поселок его опознал некий почтенный профессор, оказавшийся по случаю в сторожке. Опознал и сообщил сторожу, кто приехал. А во-вторых, и это гораздо важнее: беседовавшие неподалеку от нашего дома две дамы своими глазами видели, как у крыльца остановилась машина, а из нее вылез сам Окуджава – вышел и гитару вынес. Да не просто же так он гитару таскает, значит, мало того что в гости приехал, еще и петь будет!
Так что после этого первого визита отношение к нам стало меняться. На межсугробных дорожках встречные стали осторожно раскланиваться, особенно в сумерки, когда не так видно, кто раскланивается и – главное – с кем. Тем не менее обращались исключительно к нашему псу:
– Хорошая собачка, хорошая!
И спрашивали именно хорошую собачку:
– А что, Булат Шалвович еще приедет?
Алик молчал, соблюдая конспирацию. Булат же иногда приезжал. Перхушково ему нравилось, он попросил, чтобы разыскали тут ему тихий домик – роман писать, и тихий домик чудом нашелся. Булат его снял на зиму и поселился неподалеку от нас.
И действительно писал, работал в ритме строгом и четком, но легко, без творческих мучений. Аскетизм быта ценил: никакой лишней вещи в его чистой комнате не было. А днем, если дремал, укрывался всегда то ли пальто, то ли курткой – по-солдатски, как шинелью. Ну и конечно, вечерами, если не смотрел какой-то особый футбол по телевизору, заходил к Юлию, приносил главы романа, одну за другой. Это и было «Свидание с Бонапартом».
Я же, возвращаясь вечером из Москвы с работы в холодной электричке, гадала: принес – не принес?
Сейчас, перечитывая роман в которой раз, снова вижу перед собой обжитую нами перхушковскую кухню, древнюю клеенку на круглом столе, отмытую содой, протертую специальной тряпкой, покрытую салфеткой, – это мы с Мариной, допущенные к чтению, отправляли ритуал, разложив драгоценные страницы Булатовой рукописи. Нет, машинописи, конечно, но так отчетливо слышалось дыхание минувшего времени, что иначе не скажешь: рукопись. Роман рождался на наших глазах, и мы следили, затаив дыхание, как растет Булатова проза.
