Герберт внимательно и испытующе заглянул в глаза девушки, сверкавшие горечью и гневом, и спокойно ответил:
— Поклон — все равно, что разменная монета; она переходит из рук в руки, нигде не оставаясь. Если ты думаешь, что ограниченное высокомерие препятствует мне ответить на поклон, то ошибаешься; я не видел старика.
— Даже тогда, когда он стоял возле меня?
— По-твоему, я должен был также подойти и выражать свои восторги по поводу торса нимфы? Ведь я ничего не понимаю в этих вещах, а если бы они и интересовали меня, то у меня никогда не было времени заниматься этим.
— У тебя было достаточно времени, дядя, — засмеялась Маргарита, — я еще хорошо помню, как под окнами кухни стоял большой мальчик и усердно бомбардировал бедную нимфу камешками, которыми были набиты его карманы…
— А, вот как! Значит, в твоих воспоминаниях все-таки было время, когда я и для тебя был молодым?
— Да, это время было, когда мундир дипломата не заставлял тебя быть холодным и сдержанным; время, когда в твоих глазах сверкал огонь и ты повелевал при помощи своих кулаков. Я испытала это вот там, — она указала на группу садовой мебели под липами. — Бог знает, в каком углу теперь валяется та белая роза, из-за которой разгорелась такая ожесточенная борьба, как будто это была сама белокурая девушка, часто появлявшаяся тогда среди белого жасмина.
Она с удовлетворением заметила, как Герберт несколько раз менялся в лице. Из всех окружающих его, будущего министра и княжеского родственника, вероятно, никто не решился бы напомнить ему об этих юношеских глупостях, а Маргарита с удовольствием сделала это; ему следовало бы устыдиться, сравнивая теперешнее себялюбие и черствость с той первой восторженной любовью.
Однако у него был далеко не сконфуженный вид; он отвернулся и смотрел на разрушенную галерею пакгауза, когда-то украшенную роскошной зеленью, среди которой виднелся прелестный образ молодой девушки. Все исчезло, как волшебное видение; обвалившаяся крыша увлекла за собой вьющуюся зелень, а молодая девушка… С тех пор, как она вышла тогда из ворот пакгауза, никто больше не видел ее и не слышал о ней ни одного слова.
— Фата-моргана[5], — вполголоса произнес Герберт, как бы погрузившись в воспоминания прошлого. — Не только роза, но голубой бант, который слетел во двор и несколько исписанных лоскутков бумаги, — все это, как драгоценные реликвии, хранятся в бумажнике того времени, — произнес он с иронией, но вместе с тем слегка растроганный, и покачал головой. — Удивительно, как ты еще помнишь это происшествие.
— Это неудивительно: в тот момент я боялась тебя и твоей безмолвной ярости; ребенок не забывает этого так же, как и насилия, против которого возмущается мое чувство справедливости. Большой гимназист всегда метал гром и молнии против грабежа и разбоя, когда пальцы «лакомки Греты» приходили в соприкосновение с фруктовой вазой бабушки, а тут сам, как вор, завладел имуществом прекрасной Бланки и спрятал его в карман.
— И с того момента ты стала моей противницей.
— Нет, дядя, у тебя плохая память. Мы никогда не были друзьями и раньше. Ты никогда не любил старшей дочери твоей сестры, и я отплачивала тебе за это тем, что постоянно злила тебя.
— Кажется, эти счеты уже окончены, — серьезно произнес Герберт, — а между тем ты старательно отплачиваешь мне и теперь.
— Теперь? Когда я усердно стараюсь оказывать тебе почет и уважение? — Маргарита с улыбкой пожала плечами. — Кажется, ты очень недоволен тем, что я напомнила тебе историю с розой; впрочем, ты прав, это было не слишком тактично. Но — странно! — с тех пор как я поговорила со стариком, один роковой день моего детства так ясно встал у меня пред глазами, что я не могу отделаться от этого. В тот день я последний раз видела дочь Ленца; ее лицо было очень бледно и заплакано, а распущенные волосы рассыпались по спине. Я уже с ранних лет питала безграничную слабость к женской красоте. Живые гречанки, к великой досаде дяди, интересовали меня не меньше, чем античные статуи, добытые при раскопках, но все позднейшие впечатления не могли заслонить собой образ Бланки Ленц. Вопрос о ней все время вертелся у меня на языке, во время разговора с ее отцом, но я промолчала, так как мне казалось, что этим вопросом я причиню старику боль. Девушка пропала… в нашем доме, кажется, никто не знает, куда она девалась?
