— О, нет, дядя, весь город знает…
— Что мы — дядя и племянница? Совершенно верно, моя милая племянница, — со спокойной иронией перебил ее Герберт.
Маргарита ничего не возразила, хотя, собственно говоря, хотела сказать: «Весь город знает, что ты помолвлен». Ну, пусть думает, что хочет.
Герберт добродушно подтрунивал над нею, и каждое его слово искрилось юмором, которого она раньше совсем в нем не знала. Очевидно, он был в очень хорошем настроении и, вероятно, узнал в столице приятные новости. Но у Маргариты вовсе не было охоты радоваться вместе с ним, она чувствовала себя совсем подавленной, но сама не знала почему. И, как часто бывает в таких случаях, что хватаются за самое неприятное для того только, чтобы выйти из такого состояния, она сказала:
— Сегодня утром у бабушки были гости, дамы из Принценгофа.
Герберт с живостью поднялся, на его лице появилось явно напряженное выражение.
— Ты говорила с ними?
— Нет, — холодно ответила она, — я только мельком видела молодую девушку на лестнице. Ты прекрасно знаешь, что она не может удостоить меня разговором, потому что я еще не была представлена в Принценгофе.
— Ах, да, я и забыл! Ну, вероятно, ты сделаешь это на этих днях.
Маргарита молчала.
— Надеюсь, ты сделаешь это ради меня, Маргарита?
— Если я и принесу эту жертву, находясь в глубоком трауре, и при теперешнем настроении соглашусь, чтобы меня тащили туда, то единственно ради того, чтобы положить конец приставаниям бабушки, — резко ответила она, сев на ближайший стул и скрестив руки.
Еле заметная улыбка мелькнула по губам Герберта.
— Ты вышла из своей роли хозяйки, — укоризненно произнес он, указывая на ее сложенные руки. — Гостеприимство требует, чтобы ты составила мне компанию и выпила чашку чая.
— Я должна подождать тетю.
— Ну, как хочешь! Чай вкусен и так. Но только я хотел бы спросить тебя, что собственно сделала тебе барышня из Принценгофа, что ты всегда становишься такой… такой злой, когда речь идет о ней?
— Она — мне?.. — воскликнула Маргарита испуганно, как бы пойманная на нехорошей мысли. — Решительно ничего. Да и как бы она могла что-нибудь сделать, если я никогда не приближалась к ней? — Маргарита пожала плечами. — Но я инстинктивно чувствую, что это еще предстоит простой купеческой дочке.
— Ты ошибаешься. Она очень добродушна…
— Может быть… по своей флегме… возможно, также, что она старается не волноваться. Ее красивое лицо…
— Да, она красива, даже замечательно красива… — перебил Герберт молодую девушку. — Мне очень хотелось бы знать, не лежало ли сегодня утром на ее лице выражение затаенного счастья? Она узнала вчера очень радостную весть.
«Ах, так вот почему он был сегодня так весел и в таком жизнерадостном настроении! Эта радостная новость, очевидно, касалась их обоих!» — подумала Маргарита и с горькой улыбкой воскликнула:
— И ты спрашиваешь об этом меня? Ты, кажется, должен был бы знать, что придворные дамы прошли слишком хорошую школу и не станут проявлять свое настроение перед посторонними взглядами. Тайного счастья я не заметила; я любовалась только классическим профилем этой барышни, прекрасным цветом лица, чудными зубами и чуть не задохлась от аромата фиалок, заполнившего всю лестницу; подобное злоупотребление духами вовсе не подходит такой аристократке!..
— Вот видишь, опять упрек.
— Я ее терпеть не могу! — вдруг вырвалось у Маргариты.
— Ну, это было бы, по крайней мере, честно и откровенно! — сказал Герберт, рассмеявшись. — Знаешь, в последнее время я часто вспоминаю одну маленькую девочку, своей прямолинейной откровенностью и правдивостью приводившую бабушку чуть ли не в отчаянье. Жизнь в свете превратила эту прямолинейность в очаровательные маленькие колкости, и я думал, что само зерно также изменилось; но вот оно и проявилось совершенно чистым и нетронутым! Я очень рад этому и невольно вспоминаю то время, когда гимназист был публично во дворе заклеймен титулом мошенника за то, что присвоил себе цветок.
Уже при первых словах Герберта Маргарита подошла к печке и стала подбрасывать одно полено за другим в ярко разгоревшееся пламя, озарявшее ее мрачно нахмуренный лоб и взволнованное лицо. Она невыразимо сердилась сама на себя. То, что она сказала, было чистейшей правдой, но во всяком случае большой бестактностью. Она осталась у печки и заставила себя улыбнуться.
