— Наверное, это просто на другом языке, который я забыл. Я ведь на вашем языке тоже не сразу научился говорить.
— Ты и сейчас не научился — все молчишь больше. А если, Молчун, ты будешь молчать, то с тобой никто в лесу знаться не захочет, потому что страшно, когда человек молчит. Мало ли что он думает, когда молчит? Вдруг плохое думает? Или совсем думать разучился. Человек, который думать разучился, — очень страшный, уже не человек. Звери и то думают, а говорят по-своему. Я часто даже понимаю, что они говорят. Лучше, чем то, что ты говоришь, Молчун. Я тебя легче понимаю, когда ты молчишь, — у тебя глаза такие говорящие… Поэтому я с тобой буду знаться. Даже если ты говорить не будешь. Только ты не совсем молчи, а то я заболею или с другими придется идти разговаривать. А я с ними не очень люблю разговаривать. Потому что я здесь чужая, а в нашей деревне все не так было, а они не понимают. Мне кажется, что ты хоть и молчишь, а понимаешь.
«Поэтому молчуны и кажутся хорошими собеседниками», — хмыкнул я про себя.
— Кстати, Нава, — вспомнил я, — а как поживает моя одежда?
— Старая уже не поживает, после мертвяка от нее одни клочья остались, — ответила она. — Я их посадила, уже новая выросла, вон лежит, тебя дожидается.
— Ох, заботливая ты моя! — обрадовался я. — А то я уже начал беспокоиться, как из дому выберусь. У вас тут голых не очень-то гнушаются, но как-то неуютно мне голышом шастать.
— Уютно-неуютно — глупости, — отмахнулась Нава. — А вот если клещ или шмель ядовитый укусит или слизень жгучий с дерева свалится — это не обрадуешься, нельзя в лесу голышом долго находиться. В деревне-то все проверено — никакой гадости нет. Бывает, правда, что грибница нападает, зеленая поганка. Из такой деревни надо скорей убегать, если успеешь. А по деревне тебе не надо голым ходить не поэтому, а потому, что ты не похож на наших мужиков, а женщинам нравятся такие непохожие. Сейчас, когда женщин мало стало, они сами себе мужей выбирают. Тебя мне отдали, потому что никому ты нужен не был с оторванными головой и ногой и страшные слова говорящий. Мне, чужой, тебя, чужака, и отдали. А теперь, когда я тебя выходила…
— Уже два раза! — воскликнул я. — Ты моя спасительница!
— Для себя ж старалась, — честно призналась она. — А теперь ты такой красивый, что любая захочет тебя себе в мужья. А я не отдам!
— А я и не пойду ни к кому! — искренне заявил я.
К Наве у меня явно есть тяга и чувство родственности (еще бы им не быть к спасительнице), а другие деревенские женщины, которых я видел, вызывают почему-то чувство брезгливости. Вроде женщины как женщины, не грязные, не страшные, не кривоногие, — в обтягивающих костюмах они, можно сказать, всеми прелестями наружу, есть возможность оценить… Но какие-то они слишком женщины, вызывающе, откровенно женщины. А в Наве этого нет. Хотя она очень прелестна. По-девичьи…
— И правильно, — довольно согласилась Нава. — Не надо тебе к ним ходить, нечего тебе у них делать. Да и не сможешь ты с ними, потому что Молчун, а они с молчуном и дня не выдержат, только обидят тебя и прогонят.
— Да не хочу я ни к кому! Что ты меня уговариваешь? Я с тобой хочу быть! — попытался я ей вдолбить, чувствуя ее искреннее волнение и опасения.
— И будь, — кивнула она и улыбнулась, кажется поверив.
Очень у нее хорошая улыбка.
Только не вижу я в ней женщины. Даже когда она вот так передо мной голышом ходит или лежит рядом. Хотя теоретически знаю, что она очень привлекательна. Почему-то я твердо знаю, что в женской красоте отлично разбираюсь. Мужской инстинкт, наверное. Так вот, инстинкт мне твердит, что она ОЧЕНЬ красива. И кого-то сильно мне напоминает. И именно это напоминание вырастает между нами прозрачной стеной, которой она, кажется, не замечает… Леший подери! Все ясно! Она же поила меня какими-то зельями успокоительными и снотворными! Вот они меня успокоили и усыпили! А я-то себе напридумывал… Вот отойду, может, и правда семья у нас будет? Как-то очень привлекательно прозвучало в уме это слово — «семья»…
— Спи, Молчун, спи, — промурлыкала Нава. — Тебе пора, лечение еще не кончилось…
