Дальше солнца не угонят - страница 4

Утром Степка вскочил с нар, натянул на себя одежду и после завтрака уже первый стоял у проволоки, томительно ожидая появления женщин с ведрами. И когда с холма, на котором возвышалась женская столовка, цепочкой по скользкой ледяной тропинке они спускались к проволоке, Степка сразу заме­тил, что Любки среди них нет, потоптался на месте и пошел к скамейке, где уже сидели несколько доходяг, торопливо заглатывая дым от одной на всех цигарки с махрой. Ему предложили курнуть, но он отказался и тоже сел. Никогда Степке так не было грустно, как в то позднее зимнее утро.

Любка не появилась и на следующий день. 3а нее командовала женщинами Машка Копейка.

Лишь через неделю Степка набрался храбрости и спросил у Машки тихо, чтоб никто не слышал:

— Маш, а чего Люба не выходит?

Машка взорвалась:

— Дурак ты, Фитиль! Она тебя хочет, а ты с ней не калякаешь... Ноги протянула твоя Любка! Мигрень между ног!

Хотя рядом с ними никого уже не было, Степка болезненно морщился:

— Тише ты, тише!

— Тише, тише, в тишине только мыши ...— с досадой перебила Машка.

— А что с ней?

— А вот слабо вечером в нашу зону нырнуть? Тогда и узнаешь, что с ней! — закончила Машка, увидев подходивших к проволоке доходяг и спускающихся по тропинке к ним навстречу женщин с пустыми ведрами.

Степка ошалело смотрел на Машку, туго соображал: как это нырнуть? Да нарядчики враз огреют палкой! А Сенька Кудрявый? Да он же его убьет! Такой оборот дела и Машкии жаргон огорошили Степку, он так и не понял, заболела ли Любка или еще что случилось.

Сенька Кудрявый изменил Любке. Застукала его Машка Копейка.

Как-то весной в женскую зону прибыл этап, где среди пожилых и среднего возраста женщин было несколько девчонок лет семнадцати, остриженных наголо и издали очень похожих на мальчишек — они стояли у вахты без плат­ков. Среди них находилась и бойкая черноглазая Нинка.

Сразу никто из урок не обратил на Нинку внимания, но как только у нее отросли длинные черные волосы и она похорошела, Сенька Кудрявый не стал давать ей прохода: подкарауливал у главной штольни, в глиномеске, где чаще всего околачивался с другими урнами, угрожал ей ножом, так, для пристрастки, и все-таки своего добился — охмурил Нинку. Сенька был красив лицом, кудряв, смугл и статен.

В тот день Любкина бригада лопатами и лебедкой очищала забой от руды, ссыпая ее в бункера. Машка же забежала ( как она говорила Любке) , в со­седний забой "побрызгаться" и только подняла подол, как услышала Сенькии голос и другой — женский... Машка тут же притихла, накрыв подолом шах­терскую лампу.

Пока они там целовались да миловались, Машка крадучись выбралась из забоя на штрек, подкараулила, когда Сенька со своей "давалкой" выйдет на главную штольню, и заприметила Нинку. Сразу про них она Любке не сказала и только тогда, когда Сенька стал вести себя по-нахальному, да и Любка тоже стала подозревать за ним что-то неладное, взяла и выложила коротко: "Сенька другую е ...!>

Любка не стала кричать матерно, угрожать, как другие воровки в таких случаях, мол, глаза выцарапаю, ночью волосы остригу, нет, она, встретив Нинку как-то в аккумуляторной, обронила снисходительно: "Дуреха ты пол­ная! Сенька достукается: не работает, с ножом ходит, начальство на него зуб имеет, и скоро загремит в штрафняк... А о тебе и забудет. А на меня мужиков хватит!"

В шахте, посоветовавшись с Машкой Копейкой, Любка решила дать что- нибудь "на лапу" старшей нарядчице за то, чтобы не выходить в шахту, и уговорить ее оставить их в зоне дневальными по бараку и, конечно, Любку поставить бригадиршей по доставке воды из мужской зоны.

Подаренный когда-то Любке тем же Сенькой флакон духов "Кармен" решил дело.

Уже через несколько дней Любка говорила у проволоки Кудрявому, что между ними все завязано, она и раньше хотела с ним порвать, не люб он ей давно и пускай идет на все четыре стороны. Сенька оправдывался, врал, что ничего у него с Нинкой не было, а если узнает, кто сказал такую "парашу", он тому глотку перережет, упрашивал Любку снова вернуться в шахту, но та отказалась наотрез и, гордо вскинув голову, ушла. Сенька скрипнул зубами, подавил в себе бешенство, повернулся и тоже пошел к своему бараку.