Свет?
Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки.
Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови.
У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало.
Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан.
Идея поесть любопытна.
Идея поспать любопытна.
Но это любопытство парализовало.
В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на втором ломте зелень, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пробил буханку. Верхний ломоть с одной стороны зачерствел. А в остальном нормальный хлеб – только прошитый зеленой прожилкой; и на ней всего-навсего пенициллин. Можно объесть по бокам.
Я не голоден.
Он сложил ломти обратно, свернул целлофан, отнес назад и засунул за кипу газет.
Возвращаясь к фонарю, сандалией отфутболил банку, и ее лязг обозначил тишину. Сквозь эту тишину он побрел дальше, высматривая в небе хоть намек на мутную луну…
Звон битого стекла оттянул взгляд к улице.
Он боялся, он был заинтригован; однако страх был неотступен – уже притупленная, ленивая эмоция; а вот интрига живая.
Он перебежал к ближайшей стене, двинулся вдоль нее, в голове прокручивая все возможные ужасы. Миновал подъезд, отметил, что туда можно нырнуть, и дошел до угла. Теперь голоса. И опять стекло.
Он выглянул.
Из разбитой витрины к двоим, которые ждали, выпрыгнули еще трое. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один захотел залезть назад; залез. Двое зашагали прочь.
Собака покружила, свернула к нему…
Он попятился, свободной рукой скребя по кирпичной стене.
Собака припала к земле, затанцевала в десяти футах от него – гав, гав, снова гав.
По собачьему языку и зубам размазался тусклый свет. Собачьи глаза (он с усилием сглотнул) мерцали красным – ни белков, ни зрачков, гладкие, как кровавое стекло.
Из витрины опять вылез человек. Еще кто-то обернулся и крикнул: «Мюриэл!» (Может быть, женщина.) Собака развернулась и кинулась на оклик.
Другой фонарь, через несколько кварталов, на миг очертил их силуэты.
Он шагнул прочь от стены, и его дыхание распустило тишину, потрясло, точно кто-то произнес его… имя? В раздумьях он перешел через дорогу к грузовому подъезду. На направляющей под навесом тихонько покачивались четырех– и шестифутовые мясницкие крюки – хотя не было ни ветерка. Вообще-то, рассудил он, мощный должен быть ветерок, чтоб их раскачать…
– Эй!
Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых.
– Эй, ты, там!
Ссутулившись, он задрал голову.
В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым.
– Ты это чего, а?
Он опустил руки.
Голос скрежетал сипло, почти пьяно.
Он крикнул:
– Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто.
За дымными шалями кто-то выступил к карнизу.
– Какие планы на вечер?
– Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад.
– Где орхидею взял?
– Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту?
– Ну.
– Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил.
– Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы?
– Чего?
– Скорпионы были, говорю?
– По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.
Пауза – и заскрежетал смех.
– Ты и впрямь тут недавно, шкет?..
– Я… – и сообразил, что повторяется, – только пришел.
