собой ранить осенний город.
И взвыл, дабы мир дал ему имя.
Изпотьма ответило ветром.
Что знаешь ты, знаю я: астронавты пролетны, и банковские клерки перед обедом поглядывают на стенные часы; капюшонны актрисы в сияющих рамах зеркал, и грузовые лифтеры пальцем втирают жир в стальной рычаг; студенческие волнения; знаю, что на той неделе смуглые женщины в продуктовых трясли головами, потому что за полгода все подорожало возмутительно; каков на вкус кофе, если подержать его холодным во рту целую минуту.
Целую минуту он сидел на корточках, левой ступней (босой) сжимая камешки, слушая, как шум дыхания кувыркается вниз по уступам.
За лиственной шпалерой порхал отраженный лунный свет.
Он вытер ладони о джинсы. Где был, там и есть. А где-то заскулил ветер.
Подмигнула листва.
Ветер – не ветер, а движенье внизу среди кустов. Его рука нащупала скалу за спиной.
В двадцати футах внизу, в стороне, она встала, облаченная лишь в тени, что луна уронила с кудрявого клена; шевельнулась, и тени на ней шевельнулись.
Страх кольнул в бок, туда, где рубашка (двух средних пуговиц нет) раздулась на ветру. Мускул резиново окаймил челюсть. Когти черных волос поскребли то, что страх начертал на лбу.
Она что-то шепнула – сплошное дыхание, а ветер подхватил слова, увел значение:
– Аххххх, – от нее.
Он вытолкнул воздух из легких; почти закашлялся.
– …Хххххх… – снова она. И смех – многогранный веселый рык под луною. – хххXXхххх, – и звука больше; может, даже его имя. Но ветер, ветер…
Она сделала шаг.
Движение перекроило тени, обнажило одну грудь. Над глазом – ромбик света. Икра и лодыжка засияли против листвы.
Вдоль ее голени тянулась царапина.
Его волосы оттянуло назад со лба. Ее волосы плеснули вперед. Она шагнула следом за ними, по листве, растопырив пальцы на камне, замерла на цыпочках и выступила из темноты теней.
Скрючившись на скале, он провез ладонями вверх по ляжкам.
Руки у него были отвратительные.
Она миновала еще одно дерево, ближе. Луна швырнула ей в грудь златыми монетами. Крупные бурые ареолы, маленькие соски.
