После вывода из 28-й камеры внутренней тюрьмы Володи Тарика его место занял работник Верх-Исетского райкома ВЛКСМ Александр Ардашев. Дело Ардашева вел тут же «специалист» по комсомолу Парушкин. Он сам был комсомольцем и все активисты города и области были ему знакомы. Ардашев с Парушкиным до ареста находились в приятельских отношениях, бывали с женами один у другого в гостях. Парушкин использовал и это. Убедил Ардашева довериться ему и подписывать все, что он предлагает. В кабинет Парушкина приглашалась жена Ардашева, и они втроем «в непринужденной беседе» обсуждали будущее. Ардашеву гарантировалась работа в Сибири. Там и погиб этот юноша.
После 1956 года я встретился с работавшей до 1937 года в Свердловском обкоме ВЛКСМ Феоктистой Михайловной Коркодиновой. Она по материалам Парушкина была осуждена, но из колымских лагерей перед Великой Отечественной войной вывезена на переследствие. Ее реабилитировали. Устроили ей очную ставку с Парушкиным, который привлекался к суду за истребление партийно-комсомольских кадров. По-видимому, его расстреляли.
В сентябре — октябре 1937 года однажды днем меня вызвали к начальнику отделения лейтенанту М. Б. Ерману. Он встретил меня пояснением, что сознательно длительное время не вызывал: надо-де разоружиться и написать все-все о своей деятельности. Убедившись, что я ничего писать не собираюсь, лейтенант прочитал выдержки из показаний управляющего трестом «Уралмедьруда» Федораева, Федораев якобы признал, что был главой контрреволюционной организации в тресте и лично завербовал в нее Афанасьева, то есть меня. Ерман взял другую бумажку — выдержки из показаний управляющего Ново-Левинским рудником Макарова. Зачитал, что ему, Макарову, Федораев говорил, что им завербован в контрреволюционную организацию Афанасьев, но что он, Макаров, ничего про мою контрреволюционную деятельность не знает.
Ерман приказал мне написать собственноручные признания на основе «показаний» Федораева и Макарова. Я отказался и требовал очной ставки с Федораевым. «Очная ставка будет, а пока пишите», — заявил Ерман. Дал мне бумагу и посадил в комнату перед входом в его кабинет. Началось «представление»: я сидел над листом бумаги, а мимо меня проходили солидные должностные лица НКВД и по приятельски обращались ко мне: «Здравствуйте, Петр Михайлович! Вы все еще не пишете? Не тяните время!». Некоторые хлопали меня по плечу, хотя я никого из них не знал. Этот прием, оказывается, входил в метод следствия. Мне надоело сидеть. Я беспокоился о здоровье жены. Как у нее прошли роды? Где она? Что с ней? С детьми? Взял лист и начал писать ей письмо. Проходивший Ерман обрадовался, что я «осознал». Но когда понял, что именно я пишу, разозлился. Вырвал письмо и разорвал его.
Через несколько дней меня вывезли из внутренней тюрьмы в городскую. Водворили в спецкорпус — одного в большую камеру. На стене обнаружил надпись, из которой явствовало, что накануне в камере находились 27 женщин — жен ранее арестованных. Среди них была Е. Владимирова, жена директора Уралмаша. Вечером в камеру втолкнули молодого парня, который был в одном нижнем белье. Он назвался Богдановым и рассказал, что приехал в Советский Союз из Китая, с КВЖД. Музыкант. Арестовали в Ростове. Пока везли в Свердловск, уголовники проиграли в карты его заграничную одежду и он сейчас щеголяет в нижнем белье. По его поведению стало ясно, что он подсажен ко мне как осведомитель. Музыкант уговаривал не противиться следователю: все равно сломают. Я пошел на хитрость: надо, мол, написать заявление, да бумаги нет. Богданов забарабанил в дверь. Часа два стучал, пока не вывели. Вечером возвратился и сказал, что у заключенных достал бумаги и огрызок карандаша. В ученической тетради я написал заявление о необоснованности моего ареста. Всю тетрадь исписал. Позже Ерман заявил с издевкой, что он выбросил ее в корзину.
На другой день меня снова повезли во внутреннюю тюрьму и водворили в камеру на третьем этаже, где уже содержались Л. С. Владимиров, директор Уралмаша, и С. Высочиненко, секретарь Пермского горкома партии.
