Офицер ушел. Тюремщики унесли обломки единственного табурета. Двери захлопнулись, засовы с лязгом и скрежетом задвинулись. Наступила пронзительная тишина.
На следующее утро Д'Артаньян, вернее, его сторож месье Гийо остался без свежей рыбы к обеду. Мушкетеру сообщили, что отныне он переведен в пятую категорию заключенных. Это означало, что на содержании д'Артаньяна комендант тюрьмы собирался экономить по пять ливров в день. Это означало также, что месье Гийо не мог больше рассчитывать на пирог с трюфелями, жертвуемый д'Артаньяном на нужды его многочисленной семьи.
«Дело плохо, — посетовал мушкетер. — Мой поступок привел к обратному результату».
— Кажется, мы выбрали неверную тактику? — спросил Д'Артаньян у своего нового знакомого, когда вновь наступила его смена.
— Да уж чего хорошего, сударь, — отвечал месье Гийо, крайне разочарованный исходом дела. Огорчение малого было столь велико, что Д'Артаньян поторопился заверить его, что воздержится от любых акций неповиновения.
— Изберем другой метод, — пробормотал мушкетер, провожая глазами нетронутый обед. — Мне необходимо передать письмо господину де Тревилю.
— Я подумаю, что тут можно сделать, сударь, — пообещал месье Гийо.
Вечером того же дня он погремел ключами около двери и тихо осведомился о том, когда письмо будет готово.
— Завтра к утру, — отвечал Д'Артаньян.
Письмо получилось кратким, но энергичным. Утром оно было незаметно для посторонних глаз вручено месье Гийо. По этому случаю мушкетер остался также и без завтрака. Он питался сознанием своей правоты. Мысли же нашего героя о его высокопреосвященстве имели крайне нелестный для кардинала характер. Иногда мушкетер принимался думать вслух, и тогда с уст его срывались ругательства, способные вызвать неподдельный восторг у всех солдат роты де Тревиля, доведись им их услышать. Д'Артаньян бегал по камере как тигр по клетке. На ходу он метал громы и молнии. Однако толстые стены башен Бастилии привыкли к подобным сценам.
Они хранили молчание, безучастно взирая на узника.
Глава девятая
«День одураченных»
Между тем выздоровевший король подвергался натиску со стороны Марии Медичи. Королева-мать уже не просила, а требовала от сына, чтобы он лишил Ришелье должности первого министра.
— Один взмах вашего пера, — однажды произнесла она торжественным тоном, — и вы спасете Францию, всех нас, самого себя!
Король побледнел. Он снова почувствовал себя больным, переживающим кризис, за которым или полное выздоровление, или смерть. Однако в этот раз исход кризиса зависел от его собственной воли… Людовик XIII взял перо в руку. Королева-мать затаила дыхание, повторяя про себя слова католической молитвы. Казалось, что в наступившей тишине слышно, как пылинки кружатся и оседают в луче утреннего тусклого ноябрьского солнца, пробившегося меж тяжелых портьер. Еще мгновение…
И в эту самую минуту на пороге кабинета появилась фигура в красном одеянии. Кардинал возник словно из воздуха, из ничего. Мать и сын вздрогнули. Им показалось, что они обоняют запах серы.
Кардинал приблизился к королю неслышными шагами и склонился в глубоком поклоне. На лбу короля выступили капельки пота, хотя в Лузре было не слишком жарко.
— Ваше величество, — произнес Ришелье, — я пришел просить вас освободить меня от занимаемой должности…
Людовик и Мария Медичи в один голос воскликнули, но если первый — от испуга, то вторая — от радости:
— Освободить, герцог?!
— Совершенно верно, ваше величество, ибо семейное ваше спокойствие должно быть вам дороже блага Франции.
Под руководством вашей родительницы, — тут его высокопреосвященство отвесил поклон в сторону Марии Медичи, — маршала Марийака, вашего брата герцога Орлеанского, вашей супруги и при содействии вельмож, имеющих постоянные отношения с испанским двором, — вы, без сомнения, победоносно докончите начатое дело умиротворения еретиков-кальвинистов, усмирения олигархии и возвышения французского государства… Ваше величество, под опекой иноземцев и вельмож, расхитивших казну, несомненно достигнет в самое короткое время высокой степени могущества. Что же касается моей скромной особы, то я сегодня же отбываю в Гавр!
