Хусаина действительно забрали. Но долго его не продержали. К вечеру он вернулся домой живой и невредимый.
Когда он вошел, серый от усталости и злобы, с синяками под глазами, сердце Фатыйхи дрогнуло, но не от страха, а от жалости.
Как всегда, Хусаин пошумел немного, но на этот раз успокоился быстро. Хусаин поверил словам жены о беглеце, замолчал и до самого прихода Газизы сидел на нарах, вспоминая обиды этого дня.
А на другой день он пришел с работы совсем тихий. То ли злобу перенес на баев, то ли слова Исхака разбередили его душу.
Ни слова не сказав, он устало опустился на нары.
Газиза подбежала к отцу, стянула с ног сапоги, размотала портянки, принесла теплые носки с печки. Пока мать накрывала стол, Газиза помогла отцу умыться. Отец с удовольствием фыркал, сморкался, а когда помылся, кажется, в первый раз в жизни погладил по голове девочку, стоявшую с чистым полотенцем в руках.
Скуповата была эта ласка. Газиза не успела даже почувствовать тепло отцовской руки, но ледяная корочка в душе девочки будто сломалась, и в сердце ее потеплело.
Она проворно вытерла с пола расплескавшуюся воду, а когда отец, сев на свое обычное место, поднял колени и обхватил их руками, девочка присела рядом, закутав ноги подолом платья.
Фатыйха, высунувшая голову из-за перегородки, увидела это и улыбнулась.
— Папа, тот с усиками бил тебя? — после долгого молчания спросила Газиза, глядя отцу в лицо.
Хусаин сразу понял, о ком идет речь. Печально улыбнувшись, он махнул рукой, как бы говоря: «Да стоит ли о нем говорить, об этом человеке».
— Это щенок, дочка, хоть он и с усами. Я там матерого пса видел… а этот с усиками так, щенок… — сказал он и замолчал.
Ему вспомнилось все, что пережил он за этот день.
…Всю жизнь Хусаин прожил в стороне от событий, которые волновали народ. Дом, жена, дети, козлы хозяйского экипажа да зимой кулачные бои на озере Кабан. Больше ничто его не занимало, и он думал, что проживет так до конца своих дней. И вдруг — он и оглянуться не успел — события подхватили его и закружили, как щепку в водовороте.
В тот день он только успел въехать в ворота. Вдруг какие-то незнакомые люди вскочили в экипаж, схватили вожжи и погнали лошадь на улицу Евангелистов. Потом, ничего не говоря, стащили его на землю, поволокли в какой-то дом, втолкнули в маленькую комнатку и заперли. Не помогли ни просьба, ни брань, ни упоминание о хозяине, известном в городе богаче Гильметдине. Потом очень скоро его повели на второй этаж в большую комнату, пропахшую духами. Тут зародилась в сознании Хусаина какая-то надежда: за столом сидел его хозяин. Нет, не сам Гильметдин-бай, а молодой хозяин, офицер, тот, который обучался в Петербурге. Погоны молодого хозяина сверкали огнем, гладко причесанные черные волосы блестели, тонкая, как у девушки, талия перетянута широким ремнем, а сапоги так начищены, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
Обернувшись к тем, кто вел его, Хусаин не без гордости поднял голову: «Смотрите, мол, хоть и хромой, а служу такому хозяину. Вот он сейчас узнает меня и покажет вам, как обижать его слуг».
Но молодой бай даже не взглянул на Хусаина.
— Потом, потом, — сказал он нетерпеливо, — посадите его пока. Да караульте покрепче. — И заперев в ящик какие-то бумаги, офицер поднялся. — Посидит, подумает — глядишь, и поумнеет, — сказал он вдогонку, когда Хусаина выводили из комнаты.
И Хусаин сидел. И час, и два в маленькой, темной, холодной комнатке. Сидел и думал. Больше там нечего было делать.
За эти часы обдумал он всю свою жизнь с того времени, когда впервые встал собственными ногами на родную землю, и до той поры, когда борода поседела.
Неплохо вроде бы начиналась у него жизнь: затянув красным кушаком черный суконный чекмень, заломив набекрень каракулевую шапку, сидел он на козлах, упершись ногой в передок и крепко держа вожжи в сильных руках.
«Что за парень, — говорили про него люди, — посмотреть любо: и ладный и удалой!»
Да и сам он так же думал: и красив, и здоров, и молод, и силен… чего же еще нужно человеку?
Полюбилась ему девушка, самая красивая в слободе…
