Люцифер являлся в виде многообразных еретических учении: из-за пределов христианских – неоплатонизма, гностицизма, манихейства, а внутри христианского движения предстал арианством, савеллианством, несторианством, евтихианством и т. п. И все искусители сходились в одном главном пункте – отрицании Иисуса Христа как Богочеловека. Позволю себе еще одну цитату из Соловьева; речь в ней идет главным образом о гностиках, но в той или иной мере затрагивает едва ли не все ереси первого тысячелетия, «…человечность Посредника превращается в призрак, чем упраздняется и самое посредство или богочеловечество. Затем, при отсутствии действительного посредства, утверждается безусловная противоположность между божеством и творением, и мир признается порождением дурного начала… Наконец, при таком отрицательном взгляде на мир, спасение и воссоединение с божеством признается уделом одних избранных натур…» И едва ли не во всех ересях «проглядывает одна основная идея восточной религии – идея бога, бесконечно далекого от мира, непричастного и противуположного нашей природе, бесчеловечного бога». Между прочим, все это и вашего Инквизитора весьма касается, Иван Федорович.
Веельзевулово начало усиливается как раз тогда, когда, казалось бы, христианство безусловно торжествует над язычеством, когда в IV веке Константин Великий делает христианство государственной религией. Но общество-то в массе своей испытания не прошло; на гору Власти прямо из языческой пустыни пожаловало, и по почину государства, отказавшись от юпитеров, аполлонов и марсов, поклонилось вроде бы Христу, а на самом деле Веельзевулу, власти мирской, дающей право, отчасти реальное, отчасти иллюзорное, господствовать над вселенной, коей представлялась тогда Римская империя.
Но Церковь была еще едина, и лучшие ее силы выстояли и против плена царственно-языческого, и на Вселенских соборах было нанесено посрамление люциферианским ересям. Рим и Константинополь тогда восходили совместно, с горы Тайны на гору Крестную; Рим тогда нуждался в духовных силах Востока, Восток же искал и находил защиту от веельзевульствующих монархистов в смелом, упрямом и православном Риме.
Раскол нарушил церковное восхождение. И тут я не согласен с Владимиром Соловьевым, который считает, что Рим сперва подпал искушению власти. Началось все, по моему разумению, с искушения миражем, который был объявлен Тайной. У вас, Иван Федорович, это довольно грубо, но в целом точно выражено: «все, дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы…» То есть только папа Тайну постиг, ею монопольно владеет, а остальные, если папе противоречат, то в лучшем случае заблуждаются, а в худшем – еретики. Отсюда, от этой люциферианской самоуверенности, и чисто богословские «уточнения» к решениям Вселенских соборов об исхождении Духа Святого, о непогрешимости папы, и менее богословские, более социально-политические учения папизма, подробно перечисленные у Соловьева: о «камне» и о «ключах», о «двух мечах» и о «корабле». И главная беда Раскола – в том, что, как замечает Соловьев, «при оскудении любви исчезло взаимное понимание, возможность познать и верно оценить свои относительные достоинства и слабости», что «иметь в своем исключительном владении и распоряжении истину Христову так же мало принадлежит папе, как и последнему мирянину».
Короче, прыгнули и оказались на горе Власти. А там два пути вниз: либо падши подчиниться Повелителю мух или муравьев, либо, взявши меч, самому стать муравьиным повелителем, а в итоге еще ниже пасть, еще больше на коленях оказаться, но уже не перед людьми, а перед Веельзевулом. У Люцифера и у Веельзевула разные, так сказать, специализации. И если первый, отнимая любовь, лишает образа Божьего, то второй отнимает и Божье подобие, подчиняя себе совесть человеческую, тот, простите за неуклюжее выражение, психический компас, с помощью которого мы только и можем ориентироваться в нравственном пространстве, на восток любви или на запад эгоизма, вверх к Голгофе или вниз к Мертвому морю. Тут ваш Инквизитор трижды прав: власть, которая не от Бога, есть прежде всего и, может быть, исключительно сперва подчинение совести, а затем и окончательно освобождение от нее. «Нет власти аще не от Бога» – все так. Но есть мираж власти, власть муравьиная, и именно этот мираж принялась преследовать Римская церковь.
