* * *
Но и героиня романа, Магда Портельки, если позволительно так продолжить, — не Маргит Каффка. Она гораздо «обыкновенней», слабее, суетней. Лишения Магды не сравнить с нуждой женщины низших сословий, а нравственные ее терзания — не какие-нибудь титанические душевные пытки. И у многих, у современников более поздних жестоких испытаний, может, пожалуй, шевельнуться за чтением даже некая снисходительная ирония: да что, дескать, ей нужно, этой дворяночке-белоручке? Осталась без средств и хнычет, не умея и не желая приняться за что-нибудь путное.
Однако для женщины в Венгрии той поры (действие отнесено к последней четверти прошлого века) и «путного»-то почти ничего не было. Да и вообще не одна лишь исключительность страданий дает право на участие. Житейские мелочи тоже могут стать пыткой, которую в тот фальшивый «золотой век» габсбургской империи терпели тысячи выталкиваемых из привычной старозаветной колеи, отодвигаемых мало-помалу к грани, за которой всякое материальное и душевное благополучие кончается бесповоротно. И вдвойне терпели именно женщины, особенно униженные, бесправные в тогдашнем обществе, даже если принадлежали к слоям еще вчера более или менее обеспеченным. Лишь тем неподготовленней они оказывались к какому бы то ни было труду и самостоятельности.
А Магда Портельки смолоду испорчена барством и тунеядством, напичкана дворянскими предрассудками. Без кичливой брезгливости не может помыслить ни о ком, кто хоть чуть «ниже» родом, положением или (напомним толстовского Николеньку Иртеньева) просто недостаточно «комильфо». Даже ее радости, мечты убого сентиментальны, эгоистично тщеславны: домашняя или светски блистательная праздность, ничем не ограниченная да и не заслуженная власть. В своем захолустном, «заболотном» Синере стать по меньшей мере вице-губернаторшей.
Если что отчасти искупает ее суетность и зазнайство, это разве полная искренность, с какой, без тени притворства или самовлюбленности, повествует она обо всем, — и о своей заносчивости, и о малодушии. Искренность эта — не просто писательский «прием», некая призма ее теперешней всеведущей, устало охладелой старости. С собой и другими Магда откровенна с самого начала, еще в юности, когда душа не успевает закостенеть и доступна простым, естественным порывам. Прямота, горячность, непосредственность коренятся в ее характере не меньше честолюбивой жажды поклонения, светского успеха. Да и та ведь, если подумать, на добрую долю сводится к понятному девичьему желанию нравиться, к инстинктивному самоутверждению общительной и независимой натуры. Магда — не только гордячка, она и горда: обладает чувством человеческого достоинства. Она умеет желать, стремиться, и еще девочкой — бойкая, задорная, предприимчивая. И хотя ее непрерывно, настойчиво учат смиряться, подчиняться, по одежке протягивать ножки — и приучают в конце концов к праздному иждивенчеству, — что-то все-таки в ней остается, противясь, выливаясь в своенравное несогласие с лицемерием, злословием, с жадным и скупым расчетом. То самое внесословное, не вмещающееся в регламент, этикет, что побуждает любящих ее называть юную Магду то «цыганочкой», то «басурманочкой». И недаром сама она не может не восхищаться своей бабушкой, «гроси», этой по-своему замечательной, прямой и твердой старухой, которую ни годы, ни серая будничная скудость, ни зияющая могила не согнули, не подчинили.
Символика заглавия прямо связана с этим живым, неподатливым и где-то в изначальной глубине строптивым непокорством героини. Со скрытой противоположностью свободы и гнета, — давящей, уродующей дворянско-чиновной среды и не поддающегося ей до конца, расшатывающего «устои» характера. Первозданно чистые, свежие «цвета». Даль манящих горизонтов, прелесть многокрасочно сияющей юности, жизненной полноты и цельности. И ужас серости, узости, рутины, выцветания и увядания, которое несут изнашивающие человека «годы»…
Слова «цвет» и «сцена» (а также декорация, декорум) в венгерском языке — омонимы. И эта омонимика имеет в книге глубокий внутренний смысл, подспудно оттеняя ее обличительную тональность. Свободному выбору, влечению, мечтавшейся яркой жизни противостоит жизнь реальная со своим лицедейством и хамелеонством: линялый исторический театр с обязательным набором заигранных социальных ролей и потерявших подлинность положений, мизансцен.
