Цвет и крест - страница 48

В гильотине есть трагедия: история потом долго нам рассказывает, как умирал на гильотине герой своего времени. Но что можно сказать о кончине Духонина: солдаты разорвали – за что? Орудие смерти крест сделался предметом поклонения, гильотина страшна, но если просто разорвут – тут ничего не остается для памяти – тут все на поверхности, и о смерти человека так же мало говорят, как папиросная лавочка о стратегии.

Смешно бить себя по своему телу – по телу бьет кто-то другой, а по душе прилично бить только самому себе. В этом и есть сущность свободы: радостное состояние, когда битье по телу заменяется самобитьем по душе, это радостное состояние – тут и ренессанс, и реформация – выражается у нас папиросой, купил, закурил и пошел, и пошел.

Боже сохрани стать на пути курящему, всякий, кто скажет: «Брось папиросу!» – буржуй и корниловец, курящему будет казаться, что не ради спасения отечества его останавливают, а хотят вернуть в прежнее состояние битья по телу. И еще тут есть папиросный закон, кто закурил папиросу, тот курит ее до конца и самое последнее кажется самым сладким, и уж когда совсем накурился, станет мерзко во рту. Никакие уговоры тут не подействуют, и выдвинуться, сделаться героем никто из уговаривающих не может.

Мне рассказывали, что погром винного склада в Мценском уезде начался невинно: какой-то прапорщик предложил солдатам выпить только по одному стаканчику спирта и для гарантии умеренности сам стал к бочке и сам подал по шкалику. Выпили по одному, запросили по другому – что же делать, дал (а то разорвут), потом по третьему и так пошло, пошло до конца, и десятками падали мертвые на месте от перепоя синие, страшные тела, а прапорщик все стоял у бочки, наливал и подносил: ему был один путь спасения – перепоить всех до конца.

Но если бы этот прапорщик не был рядовым человеком, а вот как прапорщик Крыленко грудью бы стал на защиту Духонина (так пишут) и пошел бы против лавины?

Я не представляю себе, как мог бы спастись от буржуя и корниловца самый героический прапорщик, исключая Крыленко.

Ваше моральное чувство, читатель, конечно, на стороне того, кто стал против лавины, а не потчевал вином, пригвожденный к бочке? Вы готовы сделать из него героя, как вдруг… его на клочки разорвали, и вы вспоминаете, как тоже разорвали собаки стареющую актрису.

Теперь, представьте себе, что Духонина не разорвали бы, а отрубили голову на гильотине – каким потоком хлынуло бы ваше закрепощенное чувство к творчеству образов героической смерти и сколько бы тут примеров нашлось для воспитания будущих поколений,

Вот почему я присоединяюсь к г. Троцкому, который, по слухам, тоже против разрыва и хочет завести гильотину.

Сегодня выходит однодневная газета в защиту слова, вчера нужно было в нее написать пятьдесят строк, но, как не бился я, написать не мог, – почему ж я не мог ничего написать в защиту слова?

Первое, что мешает мне, это раздражение: вот уже почти месяц я хожу ежедневно в редакцию «Воля Народа» с целью выпустить в свет редактируемое мной литературное приложение «Россия в слове» – давно собран превосходный материал, набрано, сверстано, исправлено все, а пустить в печать не могу: то сумятица в редакции по случаю ареста редактора, и мне говорят, что «не до литературы теперь», то явились ночью в типографию красногвардейцы, расплавили стереотипы, и газета вовсе не вышла, то не выпустят потому, что вперед надо объявить, но как можно теперь что-нибудь объявить?

Из-за этого я и не могу ничего в защиту слова написать: самые лучшие слова я уже собрал – сказаны быть не могут, значит, в защиту слова остается только заложить фугасы перед типографией и объявить жирным шрифтом на первой странице:

Не мешает, конечно, нанять собственную редакционную боевую дружину и поручить ей повторять обычные теперь в Смольном сильные слова:

– Я тебя на штык!

Или:

– Я тебя, как собаку, пристрелю!

Окружив, таким образом, типографию фугасами и штыками, я выпустил бы свое литературное приложение со стихами нашего поэта Вячеслава Иванова: