Вот мой сон, теперь я продолжаю рассказ свой спокойно.
Пересадка
Слово, какое же слово после многих лет молчания скажу я, как разобью эти каменные, чужие годы? Кот меня выручил в первую минуту.
– Кота, – говорю, – детки, я возьму себе на колени, а сам сяду.
– Бери! – ответили дети.
Сижу я, поглаживаю кота, хороший, серый, отличный кот. Елизавета не смотрит на меня и не знает, что это я тут возле сижу. Читает газету, а на уголке газеты, вижу, крупно напечатано: «Англия», и что дальше, не видно.
Совсем теперь не в Англии дело, когда возле она тут, а почему-то все и тянет, и подмывает болтнуть что-нибудь. И не своим настоящим, а голосом поддельным, чтобы, как у всех говорится, спрашиваю:
– Скажите, что в газете, как, не выступает ли Англия?
Не слышит или нарочно молчит. А я еще прибавляю:
– Это очень важный вопрос!
К счастью, в окне какой-то офицер показался. Она открыла окно и спросила:
– Кирасиры не ушли?
Голос был – ее голосом, и хочется мне, чтобы все было по ее голосу, и эти кирасиры какие-то не ушли никуда.
– Кирасиры? – останавливается офицер, – не знаю, драгуны, те еще не ушли.
– Кирасиры не ушли! – говорит обер-кондуктор.
– Драгуны! – строго поправляет офицер. – Так точно, – соглашается обер, – я же и говорю, что драгуны.
– Кирасиры и драгуны – большая разница, – говорит офицер.
И окно закрывается. Опять она садится на свое место и читает газету. Понемногу я чувствую, что к соседству еле привыкаю и как-то становится «все равно».
– Сударыня!
Даже «сударыней» осмелился назвать и только хотел выговорить «Англия», среди чистого тюля внезапно останавливается поезд. Дверь открывается с треском, люди хватают мешки свои, корзины, бегут, орут. Слышен голос обер-кондуктора:
– Пересадка, господа!
Какой-то широкозадый, разноплечий, кудрявый еврейчик бежит мимо нас и кричит общественно:
– Пересядка, господа, всем пересядка!
Другие в тревоге спрашивают:
– Катастрофа?
– Пересядка, всем пересядка!
За еврейчиком с узлами, с корзинами, с мешками бегут разные люди, молодые, старые, женщины, дети, новобранцы, лезут друг на друга, давят, ругаются, обижаются, Среди этого гомона ее настоящий, прежний голос призывает меня на помощь:
– Что-нибудь возьмите, помогите.
– Кота, – говорю, – непременно возьму я, и еще, что велите, все возьму.
– Вот и хорошо, берите Серого, больше ничего не нужно, так скорее добежите и место займете.
– Где-нибудь да займу, непременно займу.
– Чтобы нам вместе быть, как ехали, так все вместе и поедем.
Говорили это простое мы так, будто никогда и не расставались. И узнавать нам друг друга не нужно было, само узналось. А что Англия выступила и война началась мировая, это было где-то далеко в стороне.
Кот ученый
С драгоценным котом бегу я, догоняю еврейчика, на ходу спрашиваю, куда мы бежим и что такое случилось.
– А вот что случилось! – показывает он обломки товарного поезда.
По обломкам, по вывернутым шпалам бежим, перескакиваем, перелезаем через горы щепы, бочек, товаров, рядом с нами бегут и хотят обогнать нас новобранцы, сзади общая наседает погоня, а впереди бежит только один высокий, худой, в калошах на босу ногу, калоша одна у него соскакивает, пока он поправляет, мы проносимся мимо него и врываемся в первый вагон: всего шесть вагонов, а народ бежит из пятнадцати. Занял я место одно для нее, другое для детей и на него поставил плетенку с котом.
– Зачем тут кот? – спросил кто-то придирчивый.
Всюду бывает такой. И место у него хорошее, и ничего ему не надо бы, а вот придирается и придирается. Спорить нельзя с ним, за молчание тоже обидится, приласкать как-нибудь – не нахожу слов приласкать.
– Вот люди, – ворчит он, – в такое время котов с собой возят.
– Всякие люди есть! – начинают поддерживать те, кто удобно устроился.
А в вагон врываются все новые партии бегущих, каждый раз, как ворвется толпа, ищу глазами – нет и нет ее. Выглядываю в окно: с узлами, с мешками бегут там, и конца краю народу не видно. Придирчивый вовсе озлился.
– Милый, – прошу его, – минутку обождите, сейчас придет женщина с детками, не для себя я занял места.
– А кот зачем? – кричит он. – Военное время, а они котов возят.
