— Егор Петрович! Что вы?..
Мелкая холодная дрожь била Сомова. Он молчал, захотелось материться, но даже на это не хватало сил.
— Нельзя… Так нельзя… — выдавил он хрипло и сплюнул горьковатую слюну.
— Простите! — Надя вдруг сама перепугалась. — Я не знаю, что это на меня нашло. Прости, Егор!
Он сидел у её ног и только крутил головой. Тогда она поднялась с кресла и, качаясь, почти упала ему на руки. Неожиданно для себя Егор крепко прижал её к себе. Надя вскрикнула и, обхватив его за шею, прошептала:
— Я тебя люблю. Домой возвращались тихо.
— С этой горы, — сказала Надя, — я на велосипеде ездила! Отпускала тормоза и летела… Страшно и сладко, как сегодня с тобой! — Она помолчала и добавила: — Я ужасно спать хочу!
Сомов засмеялся и прибавил шагу.
XXX
Проводив до ворот Надю, Сомов пошёл домой. Тётки дома не было. Он зашёл в мастерскую и увидел, что там его ждёт Усольцев.
— Я видел, как вы с Истоминой с горы спускались! — Он выставил свою руку и подошёл здороваться. — Диковинная девица! — Усольцев растянул губы и поднял кверху брови, показывая, что "девица диковинная". — Во-первых, умна, во-вторых, красива! Моя жена, правда, считает, что её красота приторная, но я не согласен. Ведь волнует же? — Усольцев вздёрнул брови. — А куда вы ходили?
— По лесу гуляли. Смотрели на реку с обрыва.
В окно Сомов увидел Лукерью. Подоткнув подол сарафана, она высаживала на грядки рассаду помидоров. Что-то вроде укора кольнуло Егора.
— Тётя, помочь? — крикнул он. Лукерья разогнулась.
— Чё тут помогать? Отдыхай, миленький!
— Лукерья Лазаревна! — крикнул Усольцев.
— Ох, Валентин Сидорыч!
— Бог в помощь!
— Спасибо! — Лукерья снова принялась за работу.
— Вчерашний случай с Епифановым обсуждается всем селом! — расхаживая по комнате, сообщил Усольцев. — Говорят, он разбил окно у Мамонтовой?
— Я не знаю. Я сразу домой ушёл… — солгал Сомов, покраснел и, отвернувшись от Усольцева, стал глядеть в окно. "Чёрт-те что, — подумал он, — кривлю душой перед каким-то Усольцевым". — Впрочем, я вру! — Он повернулся к учителю лицом. — Я вру! Но откуда эти разговоры?
— Так ведь село! И что ни говори, событие… — Усольцев съёжился и сел на табурет. — Вот вы уедете, а у нас опять одно и то же! Если по правде, так я люблю Екатерину Максимовну!
— Зачем же тогда вы познакомили меня с нею?
— Думал, что как ножом отрежу, а получилось наоборот. И совсем я к вам не в претензии! Какая может быть претензия! Женись бы я на Катерине — вернее жены не сыскать! А вот не вышло!
— А почему же не вышло-то?
— Не обладаю достаточной волей! Когда её сломали во мне? Должно быть, в детстве… Мысль была одна, и мысль каждый день — как выжить? Понимаете? Выживал как мог. Я вот смотрю на своих ребят в школе… — Что-то изменилось в лице Усольцева. Сомов понял, что лицо его побелело, а глаза стали темнее. — Да, — продолжал Усольцев, — и я пытаюсь их жалеть… Щека его дёрнулась, голос изменил ему, и он вдруг бурно, по-детски зарыдал.
— Валентин Сидорович! — испугался Сомов. — Что вы? Ну что вы?!
— Простите. — Усольцев достал большой и нечистый платок, вытер им лицо. — Надо же, никогда не плакал… Надо же, стыд какой!.. — Он долго смотрел себе под ноги, потом спрятал платок, стал собираться.
— Не уходите, — попросил его Сомов, — давайте-ка я портрет ваш напишу?
Он усадил Усольцева против света, вполоборота к окну, достал чистый холст. Усольцев с покрасневшим лицом и глазами старался не моргнуть.
— Валентин Сидорович, ну что вы как лом проглотили? — пошутил Сомов.
— Да? Хорошо! Знаете, а зовите меня Валентином! Так надоело это "Сидорович"!
— С удовольствием, Валентин! — Сомов быстро набросал контуры фигуры и подумал, что несколько портретов, которые он конечно же тут напишет, будут памятью на всю жизнь.
Из огорода зелено отсвечивала сирень, готовая распуститься. Не было ни ветерка…
— А вот и я! — услышал за своей спиной Сомов На-дин голос. Теперь на ней были джинсы и голубая в горошек блузка.
Усольцев, стараясь не поворачивать головы, поздоровался.
— Ой, вы рисуете?
— Рисую. Надь, бери картон, вон там есть проклеенный… Валентин, одну минутку!
— Хорошо, хорошо! Сколько угодно!
