— А Мамонтову вы проводите… Мне ее жалко очень. Сто раз ей говорил: уезжай в город! Там твоя жизнь! Нет… Все чего-то ждёт. А чего у нас можно ждать? Когда со стороны смотришь на нашу жизнь как на пейзаж — это одно. Когда живёшь этой жизнью… Охватывает ужас!
От женщин вернулся Цыпин и подсел к Усольцеву.
— Вы на юг ездите? — ни с того ни с сего спросил он Сомова.
— Зачем?
— Отдыхать.
— Редко.
— И правильно! Отдыхать нужно там, где тихо и нет людей. Мужики! А давайте махнём в тайгу! Хоть с недельку пошаримся.
— Чего там весной делать? — возразил Усольцев. — Нечего там весной делать. Ещё клеща подхватишь энцефалитного.
— Человеку же надо красоту показать? — Цыпин был
заметнее других пьян. — Пойдём в тайгу, художник? Там хорошо… Людей нет. — И он засмеялся мелко и шелестяще.
— Он у нас шутник… Ты бы лучше нам баню сделал. Ох и баню он делает! — Усольцев от восхищения растянул губы. — Потрясающе баню делает! С травами!
— Точно! — воскликнул Цыпин. — Баню! Счас я Ритке скажу! — Цыпин убежал к женщинам.
— Может, я вам надоел? — вдруг спросил Усольцев.
— Почему это?
— Не знаю. Я почему-то надоедаю быстро. Но мне очень надо с кем-то поговорить. Вы знаете, Егор Петрович, вырос я в крестьянской семье. Вернее, и семьи-то не было. Отца посадили, когда мне года четыре было. Пьяным на тракторе человека сбил… Мать после того попивать стала. Нас трое да бабка ещё… Что я помню? Грязь! Вечная и непролазная грязь! Одно знал: надо выбиваться в люди. Старший уехал в город, обокрал кассу… Когда убегал, его убили… Сестрёнка забеременела, стала аборт дома делать… Грязь… Никогда не забуду! Я тогда учился на первом курсе. Домой приехал… Матери нет, на ферме. Наташка сидит голая на кровати… Кровать в кровище!.. Куда бежать? Фельдшера нет, баб звать боюсь. Забежал к тётке, так и сяк. Она — в дом. Наташке ещё хуже. Девятнадцать лет… Машину угнал из гаража и отвёз её в больницу. Счас живёт в Жмурове. Это я к чему говорю… Если так дальше будет, то это конец! Это не жизнь!
Из кухни вышел Епифанов и вцепился взглядом в Усольцева:
— Пусть её и нету… Советской власти! Ты её не трожь! Я тебе зубы повыщёлкаю! За Советскую власть я тебя… — Желваки заходили по скулам Епифанова, и он неприятно щёлкнул зубами.
"Вставная челюсть", — отметил Сомов. Усольцев покраснел и притих.
Услышав шум, вбежали Рита и Лена.
— Нализался?! Иди спать! — стала толкать Епифанова Лена.
Он сгорбился, его длинное лицо стало еще длиннее.
— Ладно, чё ты его гонишь? — попробовал заступиться Усольцев, но Лена пригвоздила его взглядом.
— Коля, ты слышал?!
— Баламуты! — Водянисто-пьяные глаза Епифанова налились кровью. — У! Баламуты… Я ещё доберусь… — Он пошёл к выходу. Пиджак был ему мал, рукава — чуть не до локтей. Всё у него было узким и длинным, даже клеёнчатый галстук.
Глухая утробная ненависть шевельнулась в Сомове. Он подумал, что, если сегодня встретится вдруг с Епифановым, изобьёт его в кровь… Розоватая пелена проплыла перед глазами, на висках выступила испарина.
Когда Епифанов вышел, вернулась в комнату Катя.
— Пора и честь знать, — сказала она. — Лена, пойду я.
— Ну посидите ещё, — стала уговаривать Лена.
— Да уж поздно, — поднялась и Рита. Прощались долго. Во дворе была кромешная тьма.
— Я ничего не вижу! — взмолился Сомов. Катя крепко взяла его под руку:
— Держись. Это со свету так. Сейчас привыкнешь.
Воздух стал холодным. Даже не верилось, что днём было так тепло. Катерина прижалась к нему своим горячим телом.
— Ты, наверное, думаешь, — спросила она, — мол, и не узнала толком, а уж лезет?
— Нет, я ничего. — Сомов не видел её лица, не понимал, куда они идут. Только ощущал её тело, её дыхание у своего уха. Он подумал: выйди сейчас Епифанов, съезди ему по физиономии, он даже не поймёт, откуда кулак.
Глаза стали привыкать к темноте.
— А я боюсь, — призналась Катя, — что ты раз — и пропадёшь куда. Я, может, ждала-то только тебя!
Сомов молчал. Тут Мамонтова захохотала:
— Ладно! Не буду! Нарочно я так! Никого я не ждала… — Она отошла в сторону.
— Катя, — зашептал Сомов, — ты не уходи, а то я куда-нибудь провалюсь. — Он нашёл её руку в темноте: — Холодно, а?
