От несчастной женщины отмахивались. Слухи, один нелепее другого, вспыхивали в разных концах вестибюля и двора, заставляя людей бессмысленно метаться по замкнутому пространству. С улицы доносился угрожающий шум растущей на глазах толпы. Виновато отводили глаза работники охраны зданий ЦК — еще вчера такие недоступные и величественные. Раньше их грозная форма придавала им куда более решительный вид. Надежды на то, что они защитят от разъяренной толпы хотя бы женщин, было мало.
Никто толком не знал, что же передали по внутреннему радио. Одни утверждали— на сборы дан час, и если за это время помещения не будут очищены, ослушавшихся ожидает интернирование. Технические работники не понимали, что это такое. «В милицию отвезут», — разъясняли сведущие.
В общем, паника разрасталась. Во двор прибывали люди из других зданий. Оказавшись среди потерявших самообладание сослуживцев, слушая панические слова и реплики, я тоже стал готовиться к самому худшему. Вернулся в кабинет и позвонил на всякий случай сыну: если что случится, береги мать и десятилетнюю сестренку.
Вырвавшись из окружения и приехав домой, я выпил сразу бутылку водки, но опьянения не почувствовал. Сказалось сильнейшее нервное напряжение. Мы шли сквозь улюлюканье толпы, ежесекундно -ожидая самого страшного. Напрасно народные депутаты через мегафоны призывали соблюдать законность и порядок. Озверевшая толпа наседала на дрожавших от испуга партаппаратчиков. Мы шли по живому коридору, и почти каждый считал своим долгом унизить, оскорбить нас. Особенно усердствовали женщины. Из их уст сыпалась такая похабщина по адресу наших технических работниц, что впору затыкать уши. Озлобленные москвички, казалось, вот-вот вцепятся в их волосы. С особым наслаждением они копались в сумочках партаппаратчиц, показывая содержимое гогочущей толпе. Как только не обзывали несчастных машинисток, секретарш, стенографисток. Партийные подстилки, проститутки, цековские сучки — эти выражения еще можно было терпеть. Звучало кое-что и похлеще.
Некоторые от обиды плакали, другие, побойчее, пробовали усовестить кликуш. Запомнилась такая сцена. Впереди меня шла высокая, красивая, статная молодая женщина из международного отдела. Увидев ее, толпа буквально взорвалась ревом. К ней потянулись чьи-то жилистые руки, выхватили сумку, распотрошили в один миг. К ногам полетели какие-то свертки. Кто-то поддел их ногой, на асфальт высыпался мясной фарш. Брызнули соком свекольные котлетки.
— Они, суки, объедаются, а мы не знаем, чем детей кормить! — визжала толстенная бабища без шеи с маленькой головенкой в мелких кудряшках. — Убить вас мало, вертихвостки поганые!
Секретарша из международного отдела без страха смотрела на исходящую ненавистью толпу. Потом тихо сказала:
— Ну убейте, если вам от этого легче станет. Подумаешь, останутся без матери две девочки-близняшки! Убивайте, если руки поднимутся...
Гром-бабищу оттерли какие-то мужики. Подняли свертки, неумело затолкали в сумку.
— Проходите, женщина. Вы здесь ни при чем. К вам претензий нет. Счеты надо с другими сводить...
Ну, а аппаратчикам снисхождения, конечно, не было. Выбирали самых откормленных, холеных. Глумились, как хотели. В некоторых плевали, забрасывали помидорами, яйцами. Иногда летело и кое-что поувесистее. В двадцатом подъезде, где размещался ЦК Компартии РСФСР, толпа разбила несколько оконных стекол, на здании МГК снесли вывеску.
Полную чашу всенародной любви к партии испил и я. Что кричали в мой адрес, когда я шествовал по живому коридору, не помню. Но что-то кричали — мерзкое, оскорбительное. Может, и хорошо, что не запомнил. Состояние было ужасное, все, что происходило, представлялось каким-то горячечным бредом, кошмарным сном.
Прорвавшись сквозь кольцо осадивших Старую площадь людей, прошел к станции метро «Площадь Ногина». Сейчас эта станция переименована в «Китай-город». Здесь отдышался. Из таксофона позвонил домой, успокоил семью— все в порядке, жив. У жены вырвался вздох облегчения. У них на работе поползли зловещие слухи о штурме зданий ЦК, о кровавых расправах.
