Они видели, как сначала поднялся Ливий Друз и сурово выступил против консула. Филипп собирался возразить, и тут со своей скамьи вскочил Красс… «После всякого… выступления Красса… казалось, что он никогда в жизни не говорил так хорошо… Однако тут все единодушно согласились, что если Красс всегда превосходил всех остальных, то в этот день он превзошел самого себя». Консул Филипп, человек неистовый и вспыльчивый, пришел в ярость, когда на него, словно огненные искры, посыпались слова Красса. Он хотел остановить оратора, прибег даже к угрозам и кричал, что наложит на него штраф. Тщетно! С таким же успехом он мог бы попытаться остановить бушующее пламя.
— Не имущество мое тебе надо урезать, если ты хочешь усмирить Люция Красса: язык мой тебе надо для этого отрезать! Но даже будь он вырван, само дыханье мое восславит мою свободу и опровергнет твой произвол!
И «со всей мощью своей страсти, ума и дарования Красс продолжал говорить и говорить». Обоим мальчикам казалось, что в него вселился некий бог. Филипп был повержен. Сенат вынес постановление, гласившее: «Римский народ не должен сомневаться в том, что сенат всегда неизменно верен заботе о благе Республики». Это была великая победа. И братья торжествовали вместе с оратором.
Однако мальчики заметили, что в конце своей речи Красс стал дрожать, как в лихорадке, и его лоб покрылся капельками пота. Оказывается, оратор внезапно почувствовал резкую боль в груди, его бросило в жар и начался озноб. Домой он вернулся совсем больным и слег. Через шесть дней, 19 сентября, он умер. Это совершенно поразило юного Цицерона. Речь Красса постоянно звенела у него в ушах. Случившееся не укладывалось у него в голове. Вместе с братом под вечер он отправился вновь в опустевшую Курию. В тоске он бродил по залу. Он подошел к той самой скамье, где сидел Красс, к тому месту, откуда он говорил в последний раз… И ему казалось, что вот-вот снова зазвучит его божественный голос. Но все было тихо. Неповторимый голос умолк навек. Мальчики вспомнили легенду о том, что самая красивая на свете птица — лебедь — перед смертью поет какую-то дивно прекрасную песню. Таким лебедем казался им Красс, и лебединой песнью была его чудная речь. Грустные, унылые они поплелись домой (De or, III, 1–7).
Для многих смерть Красса была горем. Но для Друза она явилась непоправимым ударом. Силой своего красноречия Красс защищал его от врагов. В тот последний свой день, уже в жару, когда смерть дышала ему в лицо, он сумел спасти и отстоять его. Теперь он был мертв. И Друз стоял один над пропастью.
Своими законами Друз стремился всех примирить, а на деле озлобил всех против себя. «Случилось обратное тому, на что он рассчитывал» (Аппиан). Сенаторы были раздражены тем, что им приходилось терпеть в Курии подле себя ненавистных всадников. Всадники же люто ненавидели его за то, что он решил положить предел их обогащению (Арр. B.C., I, 35). Но это было еще полбеды. Теперь за молодым реформатором по пятам ползла клевета, и клевета страшная. Дело заключалось в следующем. Италия была издревле населена племенами более или менее близкими римлянам по языку и по крови. Постепенно римляне подчиняли их себе и к III веку они все были покорены и получили статус римских союзников. Союзники сохраняли полную свободу внутри своих городов, не принимали в свои стены римские войска и не платили дани. Их подчинение римлянам заключалось в том, что, во-первых, они не могли воевать ни между собой, ни с кем-то за пределами Италии и, во-вторых, должны были во время войн поддерживать римлян. Союзнические отряды всегда были в римском легионе. Кроме того, они не могли участвовать в политической жизни Республики.
Сначала это положение вовсе не тяготило союзников. Они занимались политикой каждый в своем городке и им дела не было до Рима. Но теперь Рим стал владыкой вселенной. На Форуме и в Курии решались судьбы тогдашнего мира, а союзники не принимали в этом ни малейшего участия. Кроме того, они постепенно латинизировались. Это были те же римляне, только лишенные столичного лоска и изящества. И их возмущало, что они не уравнены в правах с римлянами. Союзники пытались несколько раз заговорить о даровании им римского гражданства. Но римляне и слышать об этом не хотели. И народ, и знать не могли допустить даже мысли, что каких-то италиков поставят на одну доску с римлянами. Сам всесильный Гай Гракх, который первым задумал эту реформу, вынужден был сам же отказаться от нее, хотя был в апогее своей власти, ибо понял — это будет конец его карьеры и его популярности. А Ливий Друз задумал дать союзникам права римского гражданства!
