Все остались хорошими и честными. Но общего окопа больше не было — хоть и оглядываясь, хоть и аукаясь, все дальше и дальше разбредались мы по жизни. Как-то о большой неприятности товарища я узнал месяц спустя. А потом у меня случился тяжелый момент — и никого рядом не возникло, просто не знали ребята, что нужны.
Ничего страшного с нашей компанией не произошло, ни в ком не пришлось разочаровываться. Но самое время было признать, что лучше, чем у старших, у нас не получилось. Так же, как у них. По тому же кругу пошли.
Конечно, не таким уж я тогда был дураком и понимал, что нельзя дворовой компашкой жить до пенсии и что сосед по институтской скамье не божился быть мне другом до гроба. Все я понимал! Но понять можно и смерть, а попробуй с ней примирись… Иногда пустяка хватало, чтобы вновь вздыбилась во мне растерянность и боль.
Да и не во мне одном. Как-то с товарищем сидели в кафе, крутили обычную пластинку — что, мол, надо бы всем собраться, а товарищ мой, только вставший после болезни, вдруг усмехнулся угрюмо:
— Ничего, на моих похоронах все соберетесь.
Слава богу, жив до сих пор…
И вот в одну из тягостных минут или недель я вдруг увидел, как шестеро девчонок без торжественности, без планов и клятв, переговариваясь и пересмеиваясь, идут на штурм все тех же законов быта, и в плотной их стенке нет ни единой трещины. Я-то уже знал, чем все это кончается, а они не знали и не хотели знать.
Я смотрел на них с сочувствием и надеждой — хоть бы получилось! А в тайном кармане души ревниво пошевеливалось: неужели получится то, что не вышло у нас? Но сильней сочувствия и ревности было нелепое, сумасбродное, на двести процентов неосуществимое желание: выломиться из возраста, отобрать у судьбы уже прожитый кусок и вместе с этими дружными новобранцами пойти как бы на вторую попытку, на ходу перескочив в чужой вагон, хоть в тамбуре постоять, хоть за подножку уцепиться… Тот же состав, те же рельсы, тот же маршрут. Знал, все знал! Но — а вдруг получится? Ведь должна же жизнь делаться разумней и добрей. И станет когда-нибудь, и становится постепенно. Так почему бы не сейчас, не в поколении этих девчонок сделать ей очередной рывок к разуму и добру?
Знаком я был со всеми лилипутками. А подружился, кроме Анюты, еще только с одной — Ленкой.
Внешне она была ничего особенного. Небольшая, сделана прочненько, но без излишеств. И талия в глаза не бросается, и шея не лебединая, и нос симпатичной картофелиной. Светленькие волосы вились и курчавились, но уж очень бестолково — ни в косу не годились, ни в «бабетту», ни в «гавроша».
Одна знакомая называла ее пуделем. И действительно, сходство имелось: девчонка была любопытная и живая.
Но у этого пуделя был свой внешний козырь.
Недавно из популярного журнала я узнал, почему дети все время улыбаются.
Оказывается, дело не в характере и не в младенческой безгрешности. Просто у человека лишь к десяти — двенадцати годам развивается нервный центр, управляющий лицевыми мышцами и, соответственно, выражением лица. Улыбка естественна, она не требует напряжения. А вот злоба, зависть, агрессивность — тут уж мышцы должны поработать…
У Ленки этот нужный нервный центр, видимо, так и не развился. За все годы знакомства я ни разу не видел ее в состоянии гнева, раздражения или хотя бы просто брюзгливого недовольства. Знаете, есть люди, у которых всю жизнь такая физиономия, будто им только что в железнодорожной кассе не дали нижнюю полку. Так вот у Ленки с билетами всегда было в порядок. Лицо у нее было как сентябрь в Крыму — мягкое солнышко либо облачно с прояснениями…
Она любила театр.
Конечно, в шестнадцать лет сценой бредят многие, особенно девчонки. Но Ленка любила театр уж очень своеобразно.
Прежде всего, сценой она не бредила, и, по-моему, вообще не стремилась в актрисы.
Помню, той весной, перед последними школьными экзаменами, она приезжала ко мне, задумчиво усаживалась на стул и начинала вслух сомневаться:
— Ты знаешь, у меня ведь нет данных.
— Ты о внешности? — уточнял я. Она пожимала плечами:
— Не только. Голос тоже…
Да, и голос у нее был рядовой, без красот, даже скрипучий немного. Для друзей — симпатичный. Для прочих, наверное, никакой — ни силы, ни тембра, ни глубины.
