Выходит, была у нее самая обычная жизнь?
"Не суди, да не судим будешь", - вспомнилось вдруг ей, вспомнилось, верно, потому, что всю жизнь она старалась следовать этой Поговорке и только теперь поняла, как мало жизни, как мало человеческого в этих словах, мало жизни и человеческого, а значит, и мало истины, потому что не подходит это изречение для настоящей жизни человека, потому что надо ошибаться и не бояться, что осудят за ошибку, не бояться судить самому и быть судимым - ведь, в сущности, в этом и состоит жизнь: в движении, в действии, в делах, в ошибках, в собственном мнении, а не в вечном послушном, рабском страхе от того, что в ответ на твое осуждение тебя тоже осудят. Горько было сознавать эту истину только сейчас, горько было сознавать, что мимо многих подлецов и их недостойных человеческого звания деяний прошла она равнодушной тенью с этими неверными словами на устах - не суди, да не судим будешь. Боялась судить, потому что как огня всю жизнь боялась людского осуждения, вот как.., И горько было сознавать, что вообще жизнь вся прожита, будто по какой-то сухой схеме, по проторенной другими дорожке, а не так, как следовало бы ее прожить человеку с живым умом и горячим сердцем... Прожила и не заметила как. Как-то наспех прожила, не по-настоящему, будто бы и не свою жизнь, а так, чужую чью-то, другую, а своя будто бы в запасе была и еще предстоит... А ничего теперь не предстоит, кроме смерти, ничего, так-то...
И эти вечные условности, эти глупые оглядывания на одобрение или неодобрение окружающих всю жизнь высосали из старухи...
Разве б я так жила, если б предстояло мне жить сначала, разве б так? думала старуха с горечью, с пронзительной ясностью понимая, что вся жизнь отдана, как это ни чудовищно сознавать, вся жизнь принесена в жертву окружающим - даже неизвестно, добрым ли, умным ли?
А для себя за все эти долгие и стремительные годы не прожито и дня.
Разве б так я жила, разве б теперь стала я обращать внимание на все эти глупые условности, как голодные крысы бросающиеся на человека на каждом шагу? - думала старуха, и слезы лились у нее из-под прикрытых век, лились по морщинистым щекам, как ручейки по высохшим крохотным руслам.
- Господи, - тихо-тихо простонала она.
Ее кровать снова обступили родные, внимательно и тревожно вглядываясь в заострившееся, пожелтевшее лицо старухи.
.- Она что-то сказала?
-- Кажется... какое-то слово... Не разобрал.
- Лучше не загораживайте ей воздух, так ей дышать трудней...
- Расступитесь, расступитесь, - послышались с разных сторон шепотом сказанные слова.
Старуха их хорошо слышала. И ей хотелось сказать им всем, что не стоит с ней так церемониться, она того не заслужила. Всей своей несостоявшейся жизнью доказала она, что ничего на этом свете не стоила, но говорить она уже не могла, только обрывочные мысли и воспоминания, не имеющие конца, вяло шевелились в утомленном мозгу ее, подобно дождевым червям, умирающим в высыхающей луже.
Потом наступила ночь, и старуха дожила до ночи. Все дети и внуки, невестки и правнуки пошли спать в другие комнаты просторной квартиры ее сына Садыха. Только старшая дочь старухи, привыкшая к виду смерти, повидавшая уже немало смертей родных и друзей своих, осталась дежурить у постели старухи, чтобы разбудить всех, когда начнутся предсмертные хрипы и судороги матери. Она специально села не в удобное кресло, а на жесткий стул, чтобы не уснуть ненароком, но все равно сон сморил ее, да и возраст - было ей за шестьдесят брал свое, уснула она на стуле, похожая на большую, усталую птицу.
Старуха, тяжело, хрипло дыша в своей постели, скосила глаза и в темноте разглядела силуэт большой, нахохлившейся птицы. Она знала, почему дочь не пошла спать со всеми и теперь дремлет на неудобном стуле. Но приближавшаяся смерть теперь мало пугала её. Та жизнь, которую она прожила, не стоила того, чтобы к ней возвращаться. Ее внезапно испугало другое. Ей вдруг стало страшно, что эта старая, седая, немощная старуха на стуле, ждущая ее смерти,- как чего-то вполне естественного, что старуха эта - ее дочь, которую она когда-то, давным-давно, носила в утробе своей, потом родила, потом кормила своим молоком, потом растила, беспокоилась за нее... Как это может быть? Нет, нет, как же это, этого просто быть не может! Что за бредовые мысли приходят ей в голову, ведь ей всего пятнадцать лет, и вон она, свесившись с покатого, низенького глиняного забора, разделявшего два бедных двора в их родной деревне, смотрит на ловкого, красивого паренька, сверстника своего, свесилась с забора, пользуясь тем, что отца и матери нет дома, и во все глаза смотрит на паренька, а тот ослепительно, белозубо улыбается ей, и старается вовсю, чтобы еще ловчее обыграть своих соперников-братьев, и каждый раз оглядывается на нее своими смеющимися большими глазами, а солнце сверху светит ярко-ярко, небо синее, трава пахнет пьяняще, мать оставила ей на обед кусочек кюкю, козленок внизу лижет под забором ее голую пятку, завтра будет день и потом еще день, и еще, и еще, и вся жизнь, большая, необозримая - впереди, долгая-долгая жизнь...
