Знакомые картины мелькнули перед сонными глазами варвара: лачуга Ши Шелама в воровском квартале «Пустынька», где он, Конан, провел немало времени, то сбывая Ловкачу Ши добычу, то выслушивая его доклад о следующем объекте охоты; бесценный петух купца Хирталамоса, на котором киммериец сумел неплохо подзаработать, И три прекрасных жены того же купца, с которыми он провел три чудесные ночи; затем узрел он пленника подлого мага Яры — некогда сильное, а после жалкое и уродливое существо, сотворенное в иных мирах иными богами — в башне Слона он избавил его от мук способом, отвратительным даже для него, чей меч порой не ведал жалости… Содрогнувшись, Конан отогнал прочь видения и вновь вернулся мыслями в настоящее. Он бросил взгляд на шемита — тот уже спал, умиротворенно сложив могучие руки на округлом тугом животе. Голову его с поредевшими уже и местами побелевшими жесткими волосами прикрывал подобно шлему большой зеленый лист, свалившийся на него невесть откуда еще в начале их совместной трапезы. Варвар усмехнулся — сейчас Иава был похож на гигантский гриб, поеденные червями особи коих видел он в диких лесах близ Рабирийских гор.
Конан действительно не мог понять, зачем шемит пошел с ним, но задумываться о том серьезно не имел причин. Его вполне устраивал легкий, на первый взгляд беззаботный характер спутника, а что там таилось в глубинах его души — Митра ведает… Киммериец уяснил уже, что Иава более двадцати лет странствовал по свету в поисках каких-то новых знаний; что сносил он за это время столько сандалий, башмаков и сапог, сколько хватило бы, чтоб обуть половину шемской наемной армии; что он был и купцом, и воином, и разбойником, и даже пиратом, но то были лишь краткие вехи его жизни — прежде всего он был бродягой, а сам называл себя путешественником и, по всей вероятности, сие определение находилось ближе к истине; что бывал он во многих переделках, и не всегда ему удавалось выйти из них победителем… Да и то сказать, есть ли на земле люди, кои никогда не проигрывают? При этой мысли Конан неожиданно для себя самого горделиво выпятил нижнюю губу, но тут же вспомнил, что и у него случались промашки и сбои, что и его порою дурачили, как то было, например, в Шадизаре, когда заезжий туранский вор Кимшохада примитивнейшим образом подменил ему истинный священный кинжал Гро Балан, подсунув обычный клинок, не стоящий и пары медных монет.
Скривившись при этом малоприятном воспоминании, киммериец подумал вдруг, что так или иначе, но в мире постоянно сохраняется равновесие — сие есть закон, как сказал бы сумеречный дух Шеймис, его старый знакомый — и поражение не бывает одного толка: иной раз оно может унизить, привести в ярость, может даже нанести глубокую рану, но затем довольно быстро забывается, и впоследствии только легкая досада заденет — не сердце, а ум; но случаются и другие поражения — их нельзя забыть до конца жизни, они разрывают душу, они мучают в ночных кошмарах и в видениях при свете дня… Конан сам видел людей, которые испытали это на себе. Не придется ли и ему вкусить подобной отравы? Ведь его поход к Желтому острову любой здравомыслящий человек назвал бы безумием! И хотя Конан и на миг не допускал печального для себя исхода в битве с Гринсвельдом, все же какая-то неясная тревога угнетала его, вызывая мимолетное томление души — так морская волна легко касается прибрежного камня, не омывая, а лишь оставляя на нем влажный след.
— Хей… — тихо позвал киммериец спутника. — Поднимайся, разноглазый… Нам пора.
— Ах ты, киммерийский бык, — не поднимая ресниц пробурчал Иава. — Ты что, никогда не спишь?
— Сплю, — пожал плечами Конан. — Но редко. А теперь я не могу терять время на такой пустяк как сон. Хочешь храпеть тут — оставайся, а мне надобно идти.
Он развернулся к приятелю спиной и двинулся вниз по тропе, будучи в полной уверенности, что шемит последует за ним. Так и вышло. Иава проворно собрал в сумку остатки припасов и, призывая на голову варвара всевозможные кары, припустил следом.
У подножия горы Конан остановился. Впереди была огромная отвесная скала, лишь в некоторых местах покрытая пучками полузасохших растений. Она тянулась на много сотен локтей и вправо и влево, словно неприступная стена великого города, но сотворенная самой природой. В этом месте кончилась и тропа, оборвавшись перед заросшей травой узкой и неглубокой канавкой, что виляла меж кустами и валунами-исполинами. Недолго думая, киммериец перешагнул ее и уверенно направился прямо к высокой, гладкой, без единого выступа скале. Прежде ему не раз приходилось одолевать казавшиеся неприступными стены — хотя вес его был не меньше веса молодого льва, он и двигался подобно льву: взлетал наверх одним пружинящим прыжком, — замирал там, а потом так же бесшумно соскальзывал вниз.
