После разгрома колчаковцев под Челябинском Алексей получил приказ о переброске дивизии на другой фронт. Вызванный к Фрунзе, он зашел к Захару Михайловичу и там неожиданно встретил Маркина и Юсупа. В небольшой комнате с одним распахнутым настежь окном стоял накрытый белой скатертью, сколоченный из досок стол и несколько табуреток; у стены один на другом, прямо на полу, лежали три потрепанных чемодана.
У стола хлопотала все такая же худенькая, с тем же гордым, еще красивым лицом, Наталья Дмитриевна. Она торопливо переносила из сеней малосольные огурцы, колбасу, жареную рыбу, тарелку с хлебом, а под конец притащила целую бутыль с вишневкой. По ее довольному, разрумянившемуся лицу, по торопливым движениям оголенных по локоть рук было видно, что она рада гостям и готова угощать их всем, что только у нее есть.
Алексей не успел еще перешагнуть порог, как на него набросился Захар Михайлович.
— А! Хитрец явился! Колчаковских генералов перехитрил, а теперь с нами тоже делать вздумал. Но это ты, брат, зря, мы не из таковских…
— Почему же один, Алеша? Мы вас двоих ждали. Сейчас же иди и веди сюда Машутку, — ласково улыбаясь, произнесла Наталья Дмитриевна.
— Да я ведь только на минутку, по делу… — вспыхнув от радости сказал Алексей.
— Хорош хитрец, — взмахнув руками и обращаясь с жалобой к Юсупу и Маркину, продолжал Захар Михайлович, — сам в гости, а жену на вокзале прячет. Скажите, терпимое это дело? Вот сейчас придет ее отец, и я буду жаловаться. Так и знай, найдем на тебя управу.
Алексей, не выдержав, бросился к Захару Михайловичу, крепко обнял его, потом с такой же радостью расцеловал Наталью Дмитриевну, Маркина и Юсупа. А еще через полчаса, взволнованные от счастья, они уже вместе с Машуткой сидели среди дорогих друзей, слушая их поздравления.
Это были минуты счастья, которое они завоевали, пройдя через множество бед и испытаний.
Слушая тост машуткиного отца, пожелавшего им набираться как можно больше ума, Захар Михайлович вдруг спросил:
— Помнишь, Алексей, как ты провожал меня на станцию? Не забыл, о чем мы тогда говорили?
— Нет, не забыл, — ответил Алексеи, сразу вспомнив весь разговор, происшедший тогда между ними. — Начали о сапогах, потом вы говорили о нашем будущем. Но я тогда плохо понимал.
— Нет, я бы этого не сказал. Понятия у тебя тогда, конечно, были детские, но правильные. Благодари родителей, что они поставили тебя на правильную дорогу, хотя и очень трудную.
— Вам было еще труднее, — смотря в оживленное лицо Захара Михайловича, ответил Алексей. — Сколько вас было тогда — раз, два и обчелся.
— Верно, мало, — согласился Ершов, — не будь Владимира Ильича, не будь нашей партии — не знаю, что бы мы делали, и как бы все оценивали. Вот взять хотя бы войну, интервенцию… Другой раз думаешь, думаешь. Почему? Кто главный виновник? А почитаешь Ильича — и все как на ладони. Причем в нескольких словах.
— Вот, например, о чужаках, — продолжал мысль Ершова Маркин. — Не будь, говорить, интервенции, не было бы и колчаковщины. Думай не думай, лучшего не скажешь.
— Правильно, — опять согласился Ершов, — у Владимира Ильича все ясно. Мы должны неустанно разъяснять красноармейцам правду о причинах гражданской войны. Пусть они знают, кто наш главный враг. И надо не только говорить, но и учить бить их. И чем настойчивее будем это делать, тем чужаки скорее уберутся восвояси. Правда, всыпали их верховному за последнее время не плохо. Говорят, англичане и французы так расстроились, что решили даже от него отказаться. Американцам собираются передать своего выкормыша, опостылел он им, осечка получилась.
