— А где Чужак, не смог бежать? — спросили они у меня.
— Не смог, — сказал я; я не посмел сказать «ты сам чужак», я только ответил «не смог».
Я нагнулся и взял две полные пригоршни опилок — одну для Артавазда, другую для себя. Секунду спустя я подумал, что я дам Артавазду те опилки, что в правой руке, я протяну ему руку как бы для приветствия и скажу: вот, для тебя принёс, держи, это твоё.
— Ты сколько взял пригоршней? — спросил я кого-то из наших мальчиков.
— Одну, сколько же?
— А для Артавазда не взял?
— Для Артавазда?
— Артавазд отстал, ты не взял для него опилок?
— Ещё чего!
— Он ведь отстал, — сказал я.
— Нет, не взял!
— А я взял, возьми вот, отдай ему.
— Ты взял, ты и отдавай.
Я не мог объяснить ему, почему я затруднялся протянуть Артавазду руку, я и себе этого не мог объяснить. Я не мог ещё понять, почему не имею права протянуть ему руку как брат брату.
— Интересно, где сейчас Мадат со своими, — сказал я.
— Тоже, наверное, возвращаются.
— Возле вербы небось. Слушай, я дам тебе Артаваздовы опилки, отдай ему, — сказал я.
— Сам взял, сам и отдавай.
— Умрёшь, что ли, если ты отдашь? — сказал я.
— А сам ты умрёшь?
— Побежим тише, — сказал я, — они только добрались до вербы.
— Они уже возвращаются, а может, и вернулись уже.
— Конечно, Артавазд ведь не в их группе, — сказал я.
— И не в нашей.
— Может, Горький дед подобрал его, — сказал я. — Побежим тише.
— Не можешь, не беги, — сказали они мне.
Я не сразу понял, что слова их относятся ко мне.
— Это кто же не может, я не могу? А ну-ка поспевайте… — Я напрягся и хотел бросить им «ну-ка поспевайте… за мной». Я всё напрягался и напрягался, но никак не мог оторваться от них, я чувствовал в себе какую-то пустоту, такую примерно, какую чувствуешь, когда у тебя спрашивают про какое-нибудь правило грамматики санскрита. Такая была во мне пустота, и пустота эта не позволяла мне по-настоящему напрячься. — А кто же это, интересно, — сказал я, — кто же это отстал из-за Артавазда на час, а потом пришёл и нагнал вас?
— Ты, — ответили они мне.
— Да, я.
Что правда, то правда, — сказали они мне, ты отстал из-за Артавазда. А возле лесопилки нагнал нас. Артавазд не нагнал, а ты нагнал. Ну да, я пришёл, нагнал. Вы вдвоём отстали, а потом ты нагнал, а Артавазд нет. Он не мог дальше бежать, виноват я, что ли. Кто же говорит, что ты виноват. Я не виноват. Ты не виноват. Наоборот, я для него опилки несу. А это ещё зачем? Отдам их ему. Зачем? Я их для него взял. Что для него взял? Опилки, — закричал я, — опилки, опилки! Я взял для него опилок, побежим медленнее… А из-за Кусачего деда кто отстал, — сказал я, — отстал, а потом снова нагнал вас — кто? Они мне не ответили.
— Сперва из-за Кусачего деда…
Они меня не слышали. Они были далеко и удалялись, всё больше удалялись от меня. Казалось, они топчутся на одном месте, казалось, это не бег, а насмешка над бегом, и ещё, казалось, можно немножечко, только немножечко напрячься — самую каплю напрячься и догнать их… Я не мог поверить, что во мне такая пустота, которая не даёт мне бежать, и не мог поверить, что они бегут по-всамделишному… а они всё удалялись и удалялись от меня, и с ними вместе удалялись жизнь, и радость, и удовольствие от бега, и быстрый взгляд пёстрых девчоночьих глаз, немного насмешливый и весёлый взгляд. Я завидовал им отчаянно и ненавидел их упорное, безжизненное, но такое упорное движение. Моё бесполезное существование было связано сейчас с их сильной группой только завистью.
— Одного меня оставляете, ладно, — прошептал я им.
Но их спины были безучастны ко мне. Не убыстряя и не замедляя своего бега, они неумолимо удалялись от меня, и, когда я в очередной раз поднял взгляд, их уже не было, была одна только пустая дорога и снег. Я остановился.
Ушли, значит.
И я увидел, что ничем, ну ничем больше не связан с ними, даже желанием быть первым, и что так ещё лучше — вот я, а вот дорога. И снег, и тишина кругом. И среди этих безмолвных снегов на безлюдной дороге я стою совсем один, совсем себе хозяин. Захочу — лягу, захочу — сверну с дороги и понесу своё пустое существование туда, куда и не велено вовсе, я и сам не знаю куда.
