— Она рассказывала мне… А ей — ее мама. Это давно было. Еще до войны. В здешних краях засуха случилась, все голодали. Особенно деревенские, которые победнее, с большими семьями. Хлеба на селе не стало. Старики поумирали. А кто мог, уходили в город на заработки. Чтоб хоть там перебиться, чем можно. Одни мамки с грудными детьми в домах оставались. На огородах работать некому, скотину пасти некому. С детьми маленькими тоже некому сидеть. И тогда явилась откуда-то из степи пришлая девочка — на вид обычная, только одежонка рваная, старая. И чумазая очень. Ее из-за этого и прозвали Чунькой.
Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее — взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.
Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела — своим отдавали последнее, а ей уж — что придется.
И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали дети пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.
Но был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а этот за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.
Парень увидел это — заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли — Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.
Так и вернулись несолоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит — это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…
— Мааашаааа! — Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, и прислушивались к тихому шепелявому голоску Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась поближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.
— А как ее можно увидеть? — спросил Сашок.
— Обычному человеку — никак, — ответила Надя. — Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте — и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбанчик, который под окошком месяц валяется — веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!
Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто, где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.
С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: все ли в порядке? А потом Маша увидела, что ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз — вот-вот свалится на пол.
Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели.
А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.
— Дура! Сука! — выкрикнула Маша.
— Да я пошутила, вы чего? — удивилась Надя.
Дело могло кончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь — вожатые вернулись с совещания у директора.
— Валим! — крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.
* * *
— Вот дура! Это ж надо — быть такой дурой! — повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым — третий отряд дежурил по пищеблоку. — И чему их там только учат, в этих детдомах?!
— Учат тому же, чему и нас. Только не воспитывают нормально, — сухо заметила Маша.
