— Да… Здорово… А эта почему такая длинная?
— Догадайся.
— А… О-о-о… Понятно. Говоришь, она гениальная, да? Правда? Ммм… А что в ней такого?
— Да ничего.
Он упивается ее замешательством, бегло читая на открытом лице признаки забавной внутренней борьбы.
— Но ты же сказал — гениально!
— Ну, наверняка гениально, раз столько народу смотрит и все никак насмотреться не может… Либо картина гениальная, либо гениальная раскрутка — одно из двух. Но точно, что-нибудь одно — гениальное!
Она оставляет попытки охватить разумом и взглядом логику кишащего вокруг муравейника. И смотрит на него. И остаются только они — две неподвижные фигуры в эпицентре непрерывно двигающегося, закручивающегося людского вихря.
— Ты зачем меня сюда приволок? Ты знал, что здесь так? Да?
Она хочет выглядеть строгой. Это плохо получается. Слишком добрые глаза смотрят сейчас на нее. Утомленные, с тяжелыми веками, то ли от природы, то ли от образа жизни, а может — того и другого вместе, чаще всего они умно и насмешливо мерцают зелено-голубым фосфором из-под широких бровей. В очках его лицо становится интеллигентно-астеничным, но иногда, под ними, в глазах загорается такой шальной огонь, что становится понятно — их обладателю когда-то были не чужды ни портвейн в подъезде, ни бурные однодневные романы с поклонницами, ни бессонные, прокуренные номера провинциальных гостиниц.
— Ты сама приволоклась…
— Ага.
— Я только предложил…
— Ага.
— И вообще…
Но она перебивает, сознательно не замечая, как меняется его лицо от легкого прикосновения ладошки к сухим горячим губам. Такой непосредственный жест, такой естественный для нее.
Он послушно замолкает, и она медленно отводит руку от странного рта. Европейский овал с ямочкой на подбородке. На нем будто приклеенными выглядят удивительные губы. Асимметричная нижняя и верхняя — идеальная, словно скопированная с древних малоазийских скульптур. Такое сочетание дает необычный эффект, словно на лице его неизменно играет… «ухмылка Джокера!» — морщатся одни, «улыбка Будды…» — вздыхают другие.
— Скажи, а вот ЭТО… — она широко обводит рукой пространство зала, — это уже Лувр?
— Н-ну да…
— Точно он, да?
— Э-э… Да. А что?
На миг он расслабляется, не понимая, к чему она клонит. И тут же ироничные зеленые искры тонкой цепочкой пересыпаются из его глаз в ее. И теперь уже она наслаждается легкой паникой непонимания на его лице.
— А ничего… Значит, я уже в Лувре? То есть я уже здесь была, ага? Была в Лувре уже! Вот сейчас я в Лувре, это вокруг — Лувр, значит, я его уже посетила, правильно?
— Ну?
— Ну так и пошли отсюда!
Они снова смеялись.
А потом пугливый ангел улетал, разбуженный случайно сорвавшейся, слишком прозорливой мыслью, слишком непосредственным прикосновением, а чаще — слишком сильным и оттого опасным ощущением близкого счастья.
И тогда начиналась другая стадия. Следующая. Противоположная. Она длилась дольше, была тягостно-изнуряющей, почти разрушительной для обоих.
Тогда она ясно видела в нем зарвавшегося мачо, злого, порочного и опасного. Расчетливого дельца, который цинично прикрылся рваной джинсой романтики.
Тогда он обнаруживал в ней черты очередной жадной самки, которая хитро прячет блуд и поверхностность за хрупкими плечиками и мечтательным взглядом.
Это началось вчера, сразу… Когда он с неожиданным шальным азартом принялся погружать ее в сказочную атмосферу Парижа. Брал за руку и водил по городу. Показывал любимые места: тихие, сонные скверы, навсегда застывшие в вечном детстве, безлюдные улицы в серой глубине большого города, бульвары, мосты, Марсово поле, космически величественное и уютное одновременно, огромную черную голову бронзового быка, так похожую на него упрямым лбом. Он ловил ее реакцию, ища в ней совпадения со своими мыслями и эмоциями. Почему-то казалось, что они непременно должны быть… И она реагировала именно так и именно на то, вот только… Только что-то сразу пошло не так.
Когда рано утром, прямо из аэропорта, уставшие и похмельные, они позавтракали в сонном, свежем кафе отеля, он потянул ее в бутики на знаменитом треугольнике, видимо воображая себя Ричардом Гиром из «Красотки». Ему хотелось подарить ей что-то бессмысленно-роскошное — она приняла лишь золотой католический крестик из Нотр-Дам, такой малюсенький, что чуть не потерялся в глубоких линиях на его ладони. Он желал кормить ее улитками и фуа-гра — она соглашалась только на жареные каштаны в кульке из старой газеты, купленные у оборванца негра недалеко от сада Тюильри. Он предлагал отвести ее в Гранд-Опера, показать ошеломляющие фонтаны Версаля… Вместо этого они бродят по городу, как неприкаянные студенты. Что само по себе тоже было бы очень неплохо, если бы… Если бы не Париж. Если бы не весна.
