Так возникали фанатизм и нетерпимость — оковы всякого движения.
В мектебе — начальной школе, куда меня отдали — обучали кое-как чтению и письму на арабском языке, преподавали правила совершения намазов, омовений.
Проучившись в мектебе три — четыре года, мальчик умел читать, но не понимал прочитанного, механически списывал буквы. Приобретенные знания были неприменимы в жизни.
К началу нашего века в Закаспийском крае, — подсчитали статистики, — было семь грамотных на тысячу жителей, но этот сравнительно высокий процент выводился с большими натяжками.
Русско-туркменские школы давали, конечно, больше знаний. Но их было так мало, этих школ, в далекой царской колонии! Думаю, что их было столько, сколько нужно, чтобы подготовить и воспитать кучку безукоснительно преданных колониальному строю чиновников из местного населения.
Теперь уже трудно сказать, когда в те давние годы появилась на окраине Теджена у реки русско-туркменская школа.
Я вспоминаю собственное детство: школьное здание сверкает белизной подобно харману, куда сносят с поля собранный хлопок. Двор — чисто выметен. Площадки для игр огорожены свежевыкрашенными деревянными столбиками. От ворот к крыльцу — аллейка молодых, недавно посаженных деревьев. Они еще не прижились, и черные голые ветви сеткой отпечатались в синеве неба.
В ту осень, когда здесь появился Кайгысыз из аула Мене, наверное, так же заросли туранги тянулись по берегам. И твердые листья туранги, желтея над водой, еще не осыпались и лишь сухо шуршали на ветру.
Если постоять на пустынном дворе, можно издали услышать, как идет урок в классе. Учитель — азербайджанец с толстыми черными усами. Он приехал сюда из-за Каспия, потому что нет грамотных людей в туркменском городке. Он говорит быстро, коверкая туркменские и русские слова, и мальчики испуганно слушают его, мало что понимая.
Вот вижу я за партой у стены Кайгысыза Атабаева — он уже не похож на подпаска: чисто вымыт, одет по форме, как все, и подпоясан черным ремнем, он даже похорошел со страху, сидит прямо и тоже слушает, как все, и ничего не понимает.
Учитель кивнул ему, показал на грифельную доску— она висит между окнами, глядящими во двор.
— Сынок, давай сюда!
Атабаев шарахнулся к двери; он понял только слово «сынок» и решил, что учитель его посылает во двор — но зачем? Он не знает.
И весь класс улыбается, когда учитель пальцем зовет его к себе уже от двери:
— Сынок, сюда иди! Сюда…
Теперь он у доски, в руке — мелок. Но разве он сумеет написать букву «а»? Учитель выхватывает из рук мальчишки мелок, и Кайгысыз, краешком глаза поглядывая на красивую букву, крупно нарисованную учителем, с трудом пытается ее срисовать, повторить.
Учитель громко смеется. За ним смеется весь класс. Теперь смеяться можно, если хохочет, взявшись за бока, сам господин учитель.
— Это не буква, сынок! Это щипцы для очага! Ха-ха-ха!
— Щипцы? — восторженно пищит кто-то в заднем ряду.
— Угли хочет разгребать!
— Эй, повороши огонь в костре!..
А за окнами — солнечный двор, простор. А за воротами плещущая по камешкам река в зарослях туранги. Там поют птицы… Подпасок не понимает веселого азербайджанца — над чем они все смеются? Что он им сделал плохого? Он сумрачно глядит по сторонам, сопит и, не зная куда деть руки, сует их в карманы. Ну, хорошо— смейтесь, смейтесь!..
Учителю становится жаль деревенщину!
— Все, когда маленький, — не умел писать! — коверкает он туркменскую речь. — И я сам, когда маленький— не умел. И ты еще не умел… Ты нарисовал щипцы — это не страшно! Другой нарисовал охотничий лук со стрелой. Ха-ха-ха!.. Не страшно! Рисуй еще раз…
Кайгысыз озирается — где же проклятый мелок? Он ищет его на полу, на гривке доски, на подоконнике, даже на потолке, где прилипли только сонные мухи. Нету мелка. Учитель смешно пожимает плечами:
— Ты его съел?
Мальчишка краснеет до ушей. Ему хочется крикнуть обидчику: «Даже корчась от голода, я пальца не протяну к чужому добру!.» Но он не смеет пререкаться.
Остроглазый парень с хитрым лицом, сидящий в первом ряду, кричит:
— Проверьте его карманы, господин учитель! Проверьте карманы!
