Нет больше чайханы «Елбарслы». Атабаев открыл в ней столовую с бесплатными обедами для голодающих.
Где-то, говорят, откопали рис в яме на байском дворе — надо спешить туда! На кожевенном заводе русский управляющий — старая контра — уволил сразу пятерых туркмен, лишил их продкарточек; а там в двух семьях дети умирают от сыпняка. И Атабаев спешил на завод с представителями Совета. С винтовками не расстаются, потому что прямо из рабочего барака хотят отправиться в аул реквизировать хлеб у крупного мервского мукомола. Он спрятал хлеб в ауле, а сам ходит по городу и торгует ворованными карточками.
На станции, говорят, самосудом убили спекулянта, который приехал из Дербента и привез масло по диким ценам. Торгаш совсем потерял голову: требовал золота, драгоценности у голодных аульных женщин…
Кайгысыз Атабаев качался от голода и усталости. Пожилой русский солдат, точно отец ребенка, поддерживал его, когда он обходил три вагона с хлебом, пришедшие впервые за два месяца.
Хорошо. На два дня Мерв обеспечен хлебом… А чай? А соль? А махорка? А мыло?..
В ту зиму он жил у русской женщины Даши. Атабаев нужен был десяткам тысяч людей — всему уезду. Он кипел, действовал. Но когда вваливался в теплую комнатку с низким потолком, Даша снимала с него сапоги, потому что у него не было сил, чтобы разуться. И он засыпал в одну минуту. Она подкладывала ему под голову подушку и проводила мягкой, доброй своей ладонью по его черному от усталости и пыли лицу.
Он был нужен десяткам тысяч голодных людей. Нужен был и Даше…
Только кормил он ее плохо. Не было толку от этого крупного начальника. А еще говорят туркмены: «Кто держит мед, у того и пальцы сладкие». Он приносил Даше свою зарплату, но что можно было купить на нее? Кочан капусты? Даша стирала и гладила его рубашки, знала им счет: две сатиновые и еще какая-то местная, не разбери-поймешь. А костюм? Он до того обтрепался, что русская соседка, моргая хитрыми глазами, не раз говорила Даше:
— Ну и прижимист твой Костя! Копите? Через его руки столько добра идет — дворец тебе мог бы построить, А ходит, как оборванец…
Это было в феврале, в понедельник, и этот день запомнился Атабаеву. Он собрался идти на работу, Даша поставила перед ним пиалу бледного чая, положила ломоть серого хлеба. Она сидела напротив него, смотрела, как он пьет чай маленькими глотками, вздыхала, а потом не выдержала, сказала:
— Что ты за человек, Костя…
Атабаев улыбнулся, понимая, что к чему сказано.
— В точности такой, каким ты меня видишь.
— Ты там, в городе, вспоминаешь, что у тебя есть дом?
— Даже в аулах, на дорогах, все время стоишь у меня перед глазами.
— Почему же не видишь, что у меня на столе?
— Ничего тут нет такого, чего можно было бы не заметить.
— Вот об этом и говорю.
Атабаев нахмурился.
— Может думаешь, что уношу свой паек в другой дом?
— Ох, голова… Разве я об этом?
— О чем же?
— Что ты не должен уходить на работу голодными, когда через твои руки продукт на весь уезд идет.
— Ты хочешь сказать — воруй?
— Какое же воровство: взять за деньги два-три фунта сахара?
— Разве эти два-три фунта нужны только нам?
— Мне дела нет до других! — отрубила Даша.
— То-есть, как?..
— Пять пальцев на руке, и все бог создал разными. По делам и почет. Я-то, черт с ним, как-нибудь не сдохну… А тебя шатает на ходу… Проглотил ломтик хлеба и до обеда в рот крошки не возьмешь… А обед?
Кайгысыз ласково поглядел на Дашу — видно, наболело у нее, надо с ней по-хорошему, можно ли обижать измученного человека.
— Пойми, Дашенька, сейчас голод уводит на кладбище больше людей, чем когда-то уводила чума. Ты выросла в Мерве, ты же знаешь. Разве видела столько попрошаек, нищих с сумой?
— Значит, и нам голодать, если другие голодные?
— Слышала поговорку: «Люди плачут — плачь, люди смеются — смейся!»
— Нет мне дела до людей.
— Глупости говоришь! — вспылил наконец Атабаев.
— Ах, вот как! Ну, знай: или голод уйдет из этого дома или сам уходи!
— Еще глупее… Не думал я…
Даша, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты, Атабаев постоял молча у двери, натянул на голову измятую фуражку, сунул под мышку портфель и отправился на работу
