— За ветку величиной с топорище! Предатели!.. Дело-то не в ветке, дело в школе…
Иван Антонович и до сих пор не понимал по-туркменски, это ему было не нужно, не полагалось по должности, но он чувствовал, что товарищ в отчаянном состоянии.
— Что случилось, Константин Сергеевич? — спросил он.
Кайгысыз очнулся, махнул рукой.
— Ничего.
— Может, голова болит? Есть порошок. Помогает.
— Спасибо. Не надо.
— Может был неприятный разговор с управляющим?
— Я его не видел.
— Зато я вижу, что вы не в себе. Не стесняйтесь, рассказывайте, вдруг чем-нибудь смогу быть полезным?
Атабаев вздохнул:
— С моим другом случилась большая беда.
Иван Антонович поглядел на него поверх очков. Это был невзрачный, скучный на вид человек, весь век проработавший в банке. Старенькие железные очки прикрывали глубоко запавшие глаза, в серых волосах лоснилась смуглая лысина, лоснились и поблескивали дешевые сатиновые нарукавники, сохраняя для вечной службы черный люстриновый пиджак. Таких людей обычно не замечают, зато сами они очень наблюдательны.
Ивану Антоновичу давно нравился его сослуживец. Нравилась его сдержанность, простота, равнодушие к отличиям и наградам. Нравилось и то уважение, которым он, не глядя на молодость лет, пользовался у своих сородичей. И когда в тот день он увидел, что уравновешенный Кайгысыз не владеет собой, решил, что в жизни молодого туркмена произошло страшное событие, он в первый раз отошел от своей конторки, положил руку на плечо Атабаева.
— Вы должно быть не знаете, Константин Сергеевич, что я сорок лет служу в банке. И семья у меня небольшая — жена, дочь, да сам третий. Лишнего себе не позволяем, а сбережения есть. Поднакопились. Так что если ваш друг нуждается в деньгах, — могу помочь.
Кайгысыза растрогало внимание счетовода. Как трудно разбираться в людях! Три года сидел рядом с ним молчаливый, равнодушный человек, из тех, кого называют сухарями, да к тому же еще русский. И вот пришла трудная минута, без слов все понял и предложил помощь. Тихий человек, бессловесный, а копни его жизнь, так наверняка окажется, что брат или племянник гниет где-нибудь в тюрьме за народ, за правду.
— С деньгами я обойдусь, — помолчав, сказал Кайгысыз, — но мне нужен отпуск. Боюсь, не даст управляющий.
— А мы попробуем. Я попрошу за вас. Возьму на себя часть вашей работы.
Он вышел из комнаты и вскоре вернулся, сияя лучиками морщинок у глаз.
— Разрешил! — провозгласил он и уселся на место.
Изнывая от жары в душном вагоне третьего класса, Кайгысыз старался гнать от себя мысли о печальной участи друга. Он знал, что в красноватых зыбучих песках Сарыкамыша, где никогда не стихают упрямые ветры, забивающие глаза, нос и горло сухой и горячей пылью, здоровье друга, и без того слабое, пошатнулось, он стал кашлять, похудел, лишился аппетита. Одни лекари говорили — язва желудка, другие — чахотка. Но он не знал, что болезнь зашла далеко, и в поезде думал только об аресте, о несправедливости новых гонений. Но, может быть, все пустое. Может быть, даже царскому суду покажется смехотворным сажать человека в тюрьму за обломанную ветку чинары. Лучше думать о бахарденских друзьях. Не так давно он провел целых четыре года в этом тихом городе, многих ребят научил уму-разуму, со многими делил хлеб-соль. На станции встретят знакомые, начнут таскать из дома в дом, а там, глядишь, и проводят в Нохур, куда может уже давно отпустили с миром Мухаммедкули.
Утешая себя этими размышлениями, Кайгысыз и не подозревал, как он близок к истине. Действительно, ему пришлось отправиться в Нохур, не задерживаясь в Бахардене. Удар жандармского приклада оказался почти смертельным. Не было смысла держать умирающего Мухаммедкули в тюремной больнице и его отвезли к родным в Нохур.
С двумя товарищами мчался Кайгысыз в Нохур. На взмыленных лошадях ворвались они в селение. Тихо было в Нохуре. Похоронная тишина… Мухаммедкули лежал на табыте.
Кайгысыз преклонил колени около тела друга, приложился щекой к его холодной щеке, подставил плечо под палку носилок…
Теперь, когда всё кончилось, и остается предать земле тело друга юности, Кайгысыз знал уже все, друзья Мухаммедкули два вечера подряд рассказывали ему в подробностях печальную историю последних дней замечательного человека…
