Чудом рождённый

Среди членов нового ЦК есть выдающиеся самородки из среды местного населения, так, например… Атабаев, уроженец туркменского аула, чудом при крайне неблагоприятной обстановке выработавший в себе здоровое коммунистическое мировоззрение…»

Из докладной записки Турккомиссии ЦК РКП(б)

Помнят ли дети своих отцов

Прожитое время не положишь на чашу весов, чтобы взвесить достоинства и недостатки. К нему не подступишься с линейкой, чтобы измерить длину…

Но можно взвесить время жизни по чувствам, какие оно рождало, измерить его деяниями тех своих современников и земляков, которые были соразмерны эпохе.

Каким бы молодым я не чувствовал себя, седина волос моих меня упрямо опровергает, а память, сохранившая множество событий, услужливо подсказывает, что я был свидетелем двух эпох. Много дорог пройдено, многое осталось позади, как приметные знаки на караванных тропах. Многое пережито и достигнуто, но порой еще кажется, что все впереди, что ты не перевалил через самую главную вершину, еще многое предстоит сделать…

Какими мечтами жил туркмен в начале нашего века? Тогда мне, мальчишке, казалось, что сытная еда и крепкая одежда сделают меня счастливым. Все стремления ограничивались малым мирком семьи. Дехканин жил, как свернувшийся клубком еж, только не было на нем иголок. Жизнь давила его, как давит жука на тропе верблюжья лапа.

Помню, с какой опаской я проходил мимо байской кибитки. Крадучись, шептал: «Пусть ничего не случится и никто меня не тронет…» И была у меня в ту пору отрочества смешная и отважная мечта иметь быстроногого скакуна, чтобы можно было умчаться в немыслимо далекий, — за целых сто верст от родного дома, — Мерв.

Оказаться в Мерве… было куда несбыточнее, чем сегодня лететь на Луну или на Венеру! Крылья детского воображения ломались, едва успев расправиться, падать приходилось с небольшой высоты, но боль от падения была жестокой.

Недавно я побывал в Теджене — в местах моего детства, моих первых надежд и первых разочарований. Только выйдешь на северо-запад из городка, и сразу же увидишь, как громоздится груда обломков; эти печальные руины — все, что осталось от гордого сооружения, обнесенного высокой стеной с воротами, как в средневековом замке. Это Шайтан-Кала — Чертова крепость. Когда-то мальчишкой я проезжал мимо нее на своем сером ослике и мне казалось, что вот-вот из крепостных ворот выйдет шайтан и схватит меня за шиворот и крикнет: «Это мой ишак, а не твой! Слезай, сын праха!» Шайтан не показывался, как я ни напрягал свое зрение, но порой из широких ворот выезжали купцы или русские чиновники, их-то и боялись мои родичи и соседи больше, чем шайтана.

Аул Амаша Гапан, где я родился и рос, отстоял в пятидесяти верстах от Теджена. Самый обычный туркменский аул, убогое человеческое гнездовье. К югу и западу — вспаханные поля. С севера к кибиткам подступали барханы — мрачное, неукротимое воинство Каракумов. На востоке — растрескавшаяся ладонь солончаков.

Наш аул, как говорили старики, забытый богом аул, скопище черных кибиток. В семье одиннадцать душ, и сейчас я не могу представить, как могли они уместиться в этой ничтожной постройке из полусгнивших палок, покрытых еще более ветхими кошмами. Когда-то остов кибитки был белым, но покрылся от очага толстым слоем копоти и сажи. И все кибитки в ауле, кроме байских, были точно такие же.

Главой семьи был дедушка Овезклыч. В ту пору, когда я был мальчишкой, стар был дедушка, ему перевалило за девяносто, но он был еще бодрый и деятельный дехканин. Иногда, провожая взглядом уездного чиновника, властно помахивающего плеткой, или сельского старшину — арчина, для пущей важности нашившего на домашний халат воинственные газыри, дед качал головой.

— Мы родились в хорошее время, — говорил он, — да в плохие дни повзрослели.

Человек неграмотный, слепо веривший в проповеди невежественного муллы, он привык считать кровопролитные набеги чужеземных разбойников делом обычным, а тяжкую дань дехканина — судьбой народа. Свобода— это значит оседлать лошадь и помчаться, куда глаза глядят! А все же в его речах, нет-нет, да проскальзывала горечь.