— А друзья сообщают Лупу о том, как они относятся к моей идее о Новом Риме?
— Ты вряд ли мог бы ожидать, что они будут этому очень рады. Или тому, что твой сын женат на дочери Лициния.
— Ты ведь не возражала против их брака, когда об этом заговорили впервые. Почему же ты против теперь?
Она широко открыла глаза: этот взгляд был теперь прекрасно ему знаком.
— Но, милый, я же не сказала, что я против. Елена — прелестная девушка, хотя, на мой вкус, слишком уж кроткая. Если Крисп ее любит, то кто я такая, чтобы возражать?
— Мне когда-то казалось, что он без ума от тебя, и я ревновал.
— Это ж была только детская любовь. Она мне льстила, — Фауста тихонько засмеялась, — В конце концов, Крисп очень красивый и приятный молодой человек, и для своего возраста он выглядит действительно зрелым мужчиной, — Она привстала на цыпочках и поцеловала его. Константин никогда не был в силах противиться этой ласке, хоть и знал, что она зачастую пользовалась ею, чтобы убедить его дать ей свободу действий. — Можно мне поехать в Рим, пока ты будешь воевать с этими варварами, что носят доспехи из конских копыт?
— Если на то есть твое желание.
— Я желаю, чтобы твоя Виценналия явилась величайшим триумфом, каких еще не праздновал Рим. А если я буду в Риме и помогу Криспу, то именно так и будет.
После этого прошла не одна неделя, и вот, лежа в своем укрытии севернее Дуная, когда снаружи лил холодный проливной дождь, а кости ныли от длительной тряски в седле, Константин вспомнил, что Фауста не отрицала того, что Крисп был от нее без ума. Теперь, подумал он, когда они вместе планируют празднество в Риме, кроткая маленькая Елена — жена его сына — не очень-то будет смотреться на фоне императрицы в приподнятом настроении, искрящейся от веселья, какой всегда ее делала столица. Эта мысль вовсе не доставила ему удовольствия, напротив — усилила его злость на сарматов за их упрямое нежелание подчиниться Риму, вон даже взялись за копья, стрелы и кинжалы, смочив их острия таким сильным ядом, что хватало лишь царапины, чтобы через несколько часов наступила смерть.
Терпение Константина, и так уже больше не отличаясь особой крепостью, почти совсем истощилось прежде, чем наконец были выработаны предварительные условия договора с сарматами и он свободно мог отбыть в Никомедию, а оттуда галерою в Рим, на праздник своей Виценналии. Его мать и Констанция с сыном, цезарем Лицинианом, уехали в Рим в то же самое время, что и Фауста. Поэтому путь его был в одиночестве и занять он себя мог лишь мыслями да сомнениями.
О том, что Константин едет в Рим, стало известно, когда его галера зашла в Брундизий на восточном берегу, чтобы избежать плавания по часто неспокойным водам в обход южной оконечности Италии. К тому времени, когда кортеж императора приблизился к окраине столицы, вдоль улиц выстроилось множество народу, и когда он в золотой колеснице, запряженной шестеркой белых лошадей, погоняемых Криспом, ехал в окружении ликующей толпы, этот искренний энтузиазм, с которым встречал его народ, поднял настроение Константина.
Несмотря на помпезность и роскошь, о которых как следует позаботился сенат в надежде убедить правителя в том, что Рим все еще остается центром империи, этот триумф — в сравнении с другими подобного рода мероприятиями — как зрелище был обречен, ибо Константин отказался принести жертвы традиционным богам, а церемония жертвоприношения обычно составляла самую красочную часть бывших триумфальных празднований. Вместо этого он один направился в большую новую церковь Святого Иоанна Латерана — названную так по имени семейства Плавтиев Латеранов, дворец которых ранее занимал это место. Церковь эту Константин построил с тем, чтобы она стала местопребыванием епископа Рима, но сам он ее еще не видел.
Одна из первых христианских церквей, построенных в виде базилики, или собора, новое святилище в Риме, едва лишь окончилось ее строительство, послужила моделью для других храмов по всей империи. В общих чертах она состояла из длинного зала, разделенного центральным и боковыми проходами и освещавшегося помимо свечей естественным дневным светом. Церковь такого типа была, разумеется, гораздо просторнее и лучше приспособлена для яркого и сложного церковного ритуала, в котором принимало участие постоянно растущее число прихожан, чем здание старого типа или заброшенные языческие храмы.
