Константин слушал вполуха, думая, как бы помягче отделаться от делегации, не давая никаких новых обязательств оказывать поддержку городу, который приветствовал такого тирана, как Максенций, потому что городским властям хотелось извлечь выгоду из того, что август живет у них. Но при упоминании имени Криспа он выпрямился, и знакомая красная дымка внезапного неудержимого гнева воздвигла почти ощутимый занавес между ним и старым сенатором. Ведь Крисп даже не предполагал останавливаться в Риме, не говоря уже о том, чтобы праздновать там триумф.
— Ты сказал, что цезарь Крисп заезжал в Рим? — Кто-нибудь более наблюдательный, чем Марцеллин, заметил бы, как неожиданно изменились голос и манера поведения Константина.
— Да, август, по пути к себе в Галлию. Ободрил нас всех, когда принес жертву Аполлону. Таким достойным сыном ты можешь…
— Сколько времени он пробыл у вас?
— Почти неделю. Народ от него был без ума, не хотел отпускать. И теперь…
Константин резко поднялся на ноги.
— Завтра, Марцеллин, я поговорю с тобой и твоей делегацией, — отрезал он, и на этот раз даже старый сенатор не мог не заметить, что что-то не так.
— Но позволь, авг…
Константин вышел из комнаты прежде, чем Марцеллин успел закончить начатую фразу, и не остановился, пока не оказался в своих личных покоях за закрытой дверью. Там он налил себе вина — руки у него дрожали — и залпом осушил бокал, чуть не задохнувшись от стиснувшего горло гнева.
Итак, сказал он себе, предательство не кончилось на Лицинии. Теперь его собственный сын действует у него за спиной, чтобы снискать расположение жителей Рима, принося жертвы старым богам, потому что он знает — это обрадует их, добиваясь почестей и рукоплесканий толпы. Дело еще больше осложняется тем, думал Константин, что весь район восточнее Альп почти оголен: все закаленные в боях воинские части влились в армию, победившую Лициния, и в галльскую армию, фактически преданную Криспу, с которой он мог бы, если бы пожелал, вырвать у него Италию с Римом, как он сам когда-то вырвал ее у Максенция.
Борясь с собой и проигрывая эту битву, Константин предался мрачным размышлениям над тем, что он считал сыновней неблагодарностью, пока наконец не погрузился в сон — но только затем, чтобы оказаться в объятиях кошмарного сновидения, в котором ликующий Крисп приносил в жертву собственного отца на алтарь Аполлона. Когда рассвело, он призвал к себе секретаря и продиктовал ему краткий приказ: он снимает Криспа с поста цезаря Галлии и назначает на него своего сына Константина II — хотя мальчику не было еще и тринадцати — с Эвмением, верность которого не вызывала у него сомнений, в качестве исполняющего обязанности префекта. Покончив с этим, он послал властное письмо в Рим, приказывая Фаусте немедленно явиться в Никомедию и привезти с собой детей.
После полудня он также отослал Марцеллина с делегацией назад в Рим, даже не удостоив их второй аудиенции. В то же время он отправил с ними официальное сообщение для обнародования во всех главных городах империи — сообщение, о содержании которого впоследствии ему не раз приходилось сожалеть. Короче говоря, открытое письмо к его подданным призывало всякого, кто знает о заговоре против императора или правительства, представить эту информацию и заверяло, что он будет хорошо вознагражден.
«Пусть он придет без страха и пусть обратится ко мне! — говорил Константин в конце письма, — Я выслушаю всех: я проведу расследование, и, если обвинитель не докажет своего обвинения, я прощу его заблуждения. Только пусть он говорит смело и будет уверен в своем деле!»
Это письмо стало открытым приглашением доносчикам, сочинителям всяческих небылиц и тем, кто стремился ради собственной выгоды навредить другим. И довольно скоро от него загорелся костер под котлом с настоящим ведьминым зельем.
