— Тот покой, что мне нужен, я нахожу в учении Иисуса из Назарета — когда у меня бывает свободное время для чтения.
— Значит, это правда, что ты стал христианином? — спросил Крок, взглянув на него с живым интересом.
Константин кивнул:
— Всем, что есть, я обязан милости Бога и Его Сына. Так как же я мог бы поклоняться кому-то еще?
— Когда же ты пришел к этому пониманию? — спросил Крок. — После того видения накануне сражения?
— Нет, не сразу, после этого прошло еще какое-то время, — признался Константин. — Теперь я думаю, что Бог готовил мою душу для понимания этого многие годы, начиная, пожалуй, еще с того дня, когда я увидел, как лошадь императора Диоклетиана поскользнулась на залитых кровью улицах Александрии, и объявил это знаком Аполлона. Ты ведь, наверное, помнишь этот случай, Даций?
— Прекрасно помню, — отозвался старый солдат. — Но каждый человек может оглянуться на прожитую им жизнь и найти в ней определенный рисунок, если пожелает. Боги, кто бы они ни были, покровительствовали тебе, это бесспорно. Но это не явилось прихотью с их стороны. Ты заслужил их расположение, потому что верил в себя и ради успеха не боялся рискнуть.
— Даций прав, — согласился Крок. — В тот день, когда я сшиб тебя с коня на учебном поле в Никомедии, другой бы на твоем месте спасовал, оказавшись в таком безнадежном положении. Но ты, рискуя нарваться на острие моего копья, упер свое в землю и вышиб меня из седла. С тех самых пор ты ведешь все то же сражение и все в том же стиле.
— Кстати, о сражениях, — сказал Даций. — Когда ты пойдешь на Лициния?
— Теперь уж, наверное, недолго ждать. Он ополчился на Церковь, и Бог скоро наверняка передаст его в мои руки.
— Давно уже я не читал христианской Библии, — сказал Даций, — но, похоже, я еще помню кое-что, относящееся к данному случаю.
Константин улыбнулся:
— Отрывок из послания апостола Павла — насчет того, чтобы облечься в броню праведности, взять щит веры и меч духовный? Это один из моих любимых.
— Нет, не этот. — Лицо Дация вдруг посерьезнело. — Вот, вспомнил. Это сказано Иисусом из Назарета, но не знаю, возможно, тебе бы этого и не хотелось слышать.
— Почему?
— Слова были такие: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет?»
Константин воззрился на старого вояку, который был его другом и наставником большую часть его жизни, и знакомый красный туман безудержного гнева, который, похоже, теперь все чаще и чаще обуревал его, внезапно воздвиг между ними невидимую преграду. Но, даже разъяренный, он понимал, что изменился не Даций, а он сам, однако осознание этого не послужило ему на пользу. Не отвечая, он подошел к столику с графином вина и серебряной чашей, налил ее до краев и осушил до дна, не предложив выпить остальным. Когда наконец Константин повернулся к ним, губы его казались все еще белыми от гнева.
— Не будь ты тем, кто ты есть, Даций, — сказал он с жесткой интонацией, — ты бы сию же минуту отправился под топор палача.
— Правда всегда причиняет боль, — сказал Даций спокойно и грустно. — Но лишь только тогда нет тебе спасения, когда уже больше не можешь смотреть ей в глаза.
— А что ты знаешь о спасении? — вцепился в него Константин. — Ты ведь даже не христианин.
— Я говорю о спасении, которое исходит не от Сына Божьего, если он действительно таков, а от тебя самого.
— Теперь ты говоришь загадками. — Константин обратился к Кроку: — А ты его понимаешь?
— В христианстве я полный профан, — признался галльский владыка. — Но, мне кажется, я знаю, что он имеет в виду.
— Тогда объясни и мне — с вашего позволения.
— Сердиться на Крока нет смысла, — спокойно сказал Даций. — Сегодня, когда на торжестве в честь пятилетия цезарей Назарий в своей речи возносил похвалу Криспу и назвал его «самым благородным цезарем из сыновей августов», я наблюдал за твоим лицом. В нем отразилось кое-что такое, чего мне никогда не хотелось бы видеть, — зависть к своему собственному сыну.
— Это смешно. — Константин с огромным усилием взял себя в руки. — Впрочем, ты прав. Я действительно завидую юности Криспа и тому, что ждет его впереди. Я завидую тому, с каким обожанием к нему относятся народы Галлии и Британии, которая когда-то была моей. Здесь, в Италии, и на Востоке я уже, кажется, вряд ли больше способен радовать кого-то. — Он почти свирепо набросился на Дация. — Тебе не понять, что такое носить на себе мантию императора. Бесконечные жалобы, пререкания — можно сойти с ума!
