– Хорошо, что ты уже размышляешь, как начальство. Далеко пойдешь. Шеф мне только что перечислил все то же самое. – Я начинаю вращать диск телефона – надо узнать новости из лаборатории. Обеденный перерыв уже кончился, а заключения все нет.
В трубке частые гудки. Занято!
– Шведская брусчатка, одножильный электропровод, какой применяют при ремонте машин… Мы же начали разыскивать машину, но перебросились на бродяг–собутыльников. И Цепс прав: около двух «Жигуль–люкс» мотался в Садах. Первый раз машину видели около часа дня, но не там, где показывал Цепс, а ближе. Тоже на обочине дороги, только тупиковой, похожей на аппендикс.
Телефон лаборатории все еще занят. Послать Ивара или сходить самому?
– Значит, в Садах ты все же был?
– Я встретил на дороге это эфирное создание с карликовым пуделем и разговорился. О собаках вообще и о пуделях в частности. Что он ест? Умеет ли дать лапу? Сколько раз в день приходится выгуливать?
Хороший хозяин, отвечает она, выводит три раза – утром, в обед и вечером.
Значит, вы хорошая хозяйка, говорю.
Да, правда, я стараюсь. У нас в бюро обеденный перерыв с двенадцати, и я успеваю прибежать и вывести.
– На прощанье я сказал ей, что рад был познакомиться.
– Это она тебе сказала о красных «Жигулях».
– Нет, она мне сказала, что хороший хозяин выводит собаку погулять и в обеденное время. Будучи по природе смышленым, я начал ждать. И дождался гражданина Зелигмана с колли и гражданку Качеровскую со зверем, породу которого определить не берусь, потому что кинологию нам не преподавали.
– Твое введение очень приподнятое, но, кажется, несколько длинновато… Алло! Лаборатория? Вас беспокоят… Я очень рад, что вы узнали меня по голосу, но я бы больше обрадовался, если бы мог получить ответ на материал, который передал вам. Будет? Я не сомневаюсь, что будет, но в котором часу? В четыре? Хорошо, ловлю вас на слове. Как? Очень хорошо, мне это просто не пришло в голову. До свидания!
– Что они тебе там прощебетали!
– Что даже самая красивая андалузка может отдать только то, что имеет.
– Там вообще очень речистые собрались. Итак, я окончил свое вступление и приступаю к главному. Гражданка Качеровская видела красные «Жигули» там же, где их видел Цепс, но только издали. Это было около двух. Зато сразу после двух на другом ответвлении дороги гражданин Зелигман прошел мимо машины совсем близко. Конечно, номер он не запомнил, хотя даже подумал, что следовало бы, потому что водитель ему показался очень молодым. Лет четырнадцати, сказал Зелигман. «Ну самое большее, пятнадцати. Такой чистенький, красивый, причесанный мальчик. Глаза как изюм в шоколаде! Сам тоже… не мальчик, а конфетка!»
– А…
– Позвольте мне закончить, пока у меня вдохновение не иссякло! – возвышенно говорит Ивар. – Когда Зелигман с собакой незамеченным подошел к машине, то увидел, что багажник у нее открыт, а парнишка роется в инструментах. Наверно, из–за раскрытого багажника он не сразу заметил Зелигмана, и тому показалось, что, увидев его, парнишка вроде чего–то испугался. Но тогда он не придал этому значения, пошел себе дальше, потому что подумал: в какой–нибудь из садовых домиков тут неподалеку зашел его отец или кто–то, с кем он приехал. Поэтому очень удивился, когда увидел уже издалека, как парнишка сам сел за руль и отъехал. Причем задним ходом, потому что развернуться там негде. Задним ходом и на большой скорости.
– В «Жигулях» никого больше не было?
– Нет.
– Красные «Жигули» – не редкость. Может, это была совсем другая машина?
– А ты сам веришь, что могли быть две одинаковые?
– На всякий случай надо обмозговать это со всех сторон. Вначале мальчишка на дороге–отростке, потом, дождавшись Грунского…
– Не сказано, что именно его, ведь Цепс не видел, как Грунский садился в машину, только слышал, как захлопнулась дверца.
– Не перенимай мои манеры и не цепляйся к каждому слову. Надо привести сюда Цепса и расспросить про мальчишку! Зелигман показал тебе место?
– Следов протектора нет, да и к домам, кажется, с самой осени никто даже не подходил!
Цепс не видел никакого мальчика и от Грунского ни о каком мальчике не слышал. Известие о смерти потрясло Цепса настолько, что его трудно было узнать, кажется, жизнь потеряла для него всякий смысл. Теперь он смотрит не в рот спрашивающему, а на носки своих грубых ботинок и отвечает механически. Его безразличие ко всему окружающему поразительно – словно он переживает смерть единственного сына или брата, а не негодяя, который только и делал, что обижал его.
