Старик в это время зипунишко осматривал, углядел на заплате дырку и крякнул с досады:
— Ах ты, елова шишка, и здесь проносился!
Потом отбросил его, стал рассказывать про икону — как слёзы у богородицы из очей текли; город Иркутск описал — большой город-то, не чета деревушке нашей, и вдруг просиял, будто приятное вспомнил:
— А и хороша, чугунка-то… Ране сколь месяцев добираться на лошадях приходилось, а нонче в тридцать ден обернулся. Молодым-то меня купцы нанимали обозы стеречь, а потом и сам я извозом занялся. Страху, бывало, натерпишься, пока груз до места доставить: то пурга, то конокрады, то чаерезы-разбойники; одно спасенье — удаль, винтовка, да кони быстрые, ну, ещё Дед Ямщицкий когда выручит. Меня-то не пришлось, а кой-кого наших из беды вызволил…
Тут поперхнулся старик, заморгал.
— Эвон как… не туда меня повело, не об этом ведь надо…
Но мужики руками замахали:
— Ну-у-у, дед, коль начал, досказывай! — У мужиков глаза загорелись, к Еремею ближе подсели. Старик опять зипунишко в руки взял, чтоб дырку чинить, и продолжил…
В деревне Уськино, что у Московского тракта, Ерофей Клюкин жил. Смолоду не женился — девка обманула: парень к ней всем сердцем, а она покрутила да за другого пошла. Он больше ни к кому и не сватался, один хозяйствовал: землю пахал, овёс для лошадей почтовых растил — станции-то от самой Москвы по всему тракту стояли.
Как-то зимой случилось Ерофею в город ночью поехать. Дорога сначала лесом шла, потом по степи побежала, он вожжи-то и опустил, дескать, Гнедко сам по тракту довезёт.
Лежит в санях, в звездное небо глядит. Вдруг лошадь стала, и будто из-под земли бородатых двое. Кистенем Ерофея .по темечку, да хорошо — скользом прошло, не до смерти ушибли…
Очнулся — ночь на исходе, в голове шумит. Все ж приподнялся, по сторонам поглядел — лежит он на тракте в санях, а лошади нет, увели. Заплакал было Ерофей с горя, да услышал звон колокольчика. Подъехала тройка: один конь белый, другой вороной, третий рыжий, будто огонь. Кучер — старик бородатый — с облучка крикнул:
— Впрягайся вместо коня, Ерофей, да волоки, по моему следу.
Дернул вожжами, и полетели саночки, только пыль снежная столбом закрутилась, и хохот удалой послышался. А пыль шибче крутит, словно иглами лицо колет, ветер шапку сбивает. Ерофей не знает, как быть, а тут над головой опять крикнул кто-то:
— Впрягайся, не то замёрзнешь лежа-то!
Почесал Ерофей темечко ушибленное, впрягся и потащил сани. Во все глаза глядит, на сажень ничего не видит. Вскоре взмок, из сил выбился. Присел на снежный холмик. «Пропал», — думает. Вдруг морда лошадиная из темноты высунулась.
— Свят! Свят! Свят! — закрестился Ерофей, а морда к нему губами тянется. «Да это ж Гнедко мой!» — обрадовался он, вскочил, за шею коня обнял.
Вскоре снег реже пошел, светлее стало. Запряг Ерофей коня, хотел ехать, но увидел; из сугробчика, на котором сидел, нога торчит. Разгреб снег, а там бородатых двое лежат, скорченные. «Замерзли, поди»,— подумал Ерофей, да заметил: у обоих армяки на груди в крови свежей. Ерофей с перепугу в сани прыгнул и погнал в город. Приехал на постоялый двор, знакомого ямщика — Кузьму Дерюгина встретил, с их деревни родом, тот и повёл Ерофея в трактир. Выпили по маленькой, Ерофей рассказал, что с ним приключилось, шишку на голове показал. Ямщик подумал, сказал серьезно:
— Это, Ероха, ты Ямщицкого Деда встретил, гуляет он по дороге нонче: то юродивым нищим прикинется, то ямщиком удалым, то стариком кучером. Для нас он прямо спаситель — в округе давно разбойники безобразят. Всё норовят в пургу да в метель, чтоб следов не было. Управы на них нет, только Дедка Ямщицкий и гоняет их. А появился он вот как. Один из наших собрался груз ценный и срочный везти. Отец ему и говорит: «Солнце средь бела дня за тучи скрылось — быть метели». Тот не послушал: «Чего мне метели бояться?! Не впервой, да и ехать-то недалече».
Старик и успокоился, сына отправил, а через час такая вихритень поднялась, два дня бушевала. Как поутихла, люди с почтой отправились. В двух верстах от городка у дороги сугробчик увидели. Разрыли, а там парень сидит скрюченный, а лошадь и груз пропали. Сначала думали — замёрз, но потом в затылке дырочку обнаружили от пули. Отец-то, как увидел сына погибшего, так будто умом тронулся — всё продал, дочерям на приданое лишь малость оставил и сам исчез, будто в воду канул.
