— Заговор щас прочту! Только, чур, не мешайте, а то не подействует.
Пошептал по углам, погасил лампу, снова зажег. И так три раза. Потом сказал:
— Ну, а теперь… глядеть пойдемте.
Вышли мужики, сунулись в короб-то и глаза выпучили:
— Батюшки! Короб зайцев полнехонек!
Сидят, трясутся, уши прижавши. Еремей длинноухих достал, да у всех на глазах пустил по улице. То-то они — кто в лес, кто в поле стрекача дали. Мужики поохали, поахали, а кой-кто ухмыльнулся в усы, на Еремея хитро поглядел да Оську и давай подталкивать:
— Ставь, Рябок, медовухи ведро — проспорил старику!
Тому деваться некуда — пришлось в тот же вечер всю ораву к себе вести, угощать.
С тех пор Еремею ещё больше вера была. Но мужики, которые в усы хитро ухмылялись, сказали старику:
_— На загадку твою у нас сразу отгадка была: видели, к кому ходил в тот вечер, да уж больно Рябка ущемить хотелось, потому и молчали.
Посмеялся Еремей с мужиками, да тут и рассказал, как зайцы в короб попали…
В приятелях у него парень был — Федя Сентябов — не то чтобы охотник заядлый — так, промышлял иногда с ружьишком, да и носил больше для форсу. Сам ямами-ловушками зайцев ловил: петли-то не любил — косоглазые больше калечились, а иногда уходили. Ну, вот, по осени на тропе яму большую выроет, зимой прутиками заложит, снегом запорошит, лапкой заячий след отпечатает, а проверит, глядишь — несет в деревню косоглазых с полдюжины. Еремей и шепнул ему насчет Оськи-Рябка, дескать, слово-то делом закрепить надобно. Федя рад был старику помочь — тоже Рябка не любил. Наловил за ночь десяток зверьков, день у себя продержал, а вечером, по уговору, пошел к Еремееву дому. Подождал, пока свет троекратно в избе не погаснет, прокрался во двор — да из мешка в короб длинноухих и выпустил.
Вот так дело-то было.
На Артёма-охотника люди косо поглядывали. Чудной потому что. Летом сено косит, зимой лосей да косуль прикармливает, а как до стрельбы — рука не поднимается. Тем и промышлял, что орехи кедровые добывал да мед собирал.
Жил он. бобылем в избушке, на краю села. Раз по осени пошел Артём в тайгу — орех поспел, шишковать пора настала, — забрел в чащобу: деревья стеной стоят, сучья корявые одежду рвут. Бродил, бродил да в глубокую яму-ловушку и угодил. Сидит в сырой яме день, другой, выбраться не может.
«Ну, — думает, — помереть мне здесь, горемыке старому…»
Вдруг земля сверху посыпалась, и огромная лесина вниз опускается. Вылез Артём, огляделся и чуть не помер со страха: сидит на пеньке большущий медведь. Шуба на нём не бурая, как у простого медведя, а седая, и серебряные искорки от неё отскакивают, пчёлками летят в разные стороны. Где такая искорка сядет, там цветок вырастет, огоньком засветит синеньким. Седой Медведь!
У Артёма зуб на зуб не попадает. Тут медведь молвил голосом человеческим:
— Что, Артём, испугался?
Артём осмелел, ответил:
— Испугался, хозяин-батюшка.
А Седой Медведь опять спрашивает:
— Как же ты, Артём, в яму угодил? Страшно, больно, поди, было?
— И страшно, и больно,— с грустью ответил старик.
Сурово взглянул на него Седой Медведь:
— А как больно и страшно бывает зверю таёжному: что оленю рогатому, что медведю лохматому, как попадут они в ваши капканы да ямы? А жизнь всем дорога!
Встал Артём на колени, склонил седую голову и ответил:
— Что ж, за грехи человека перед лесом готов поплатиться.
Седой Медведь молвил ласково:
— Я, Артём, знаю — зверей ты не обижаешь. В лютые зимы от голода многих спасаешь. Отпускаю с миром, но прежде будь гостем моим.
Поблагодарил Артём медведя и пошел вслед за ним. Долго шли по лесу дремучему и вышли на большую поляну, солнцем залитую. Удивляется Артём: «Во всей тайге осень стоит, деревья лист давно сбросили, а тут трава мурава зеленеет, марьин цвет к солнцу тянется». Посреди поляны стоит терем с резными балконами, а вокруг зверьё веселится: зайцы-удальцы с серым волком в чехарду играют, бобёр с лисицей барыню отплясывают, белка с куницей на дудках им подыгрывают. Надивиться Артём не может: звери, а в какой дружбе живут!
Медведь, тем временем, гостя в терем привел, за стол посадил, сладким медком угостил, о житье-бытье речь завел. Рассказал Артём все, что на душе было. Что стар, сила уходит, словно песок из горсти. А семьи по сей день не завёл, так и помрёт бобылем.
