– Может быть. – Я не стала ее разочаровывать. – Во всяком случае, печет она частенько, верно?
Жена кузнеца питала слабость к Мелли и к ее большим зеленым глазам.
– А ты не пойдешь с нами? – спросил Давин. Я покачала головой:
– Лучше одному из нас остаться здесь, да и вам будет полегче, если я не пойду туда.
– Рикерт Кузнец тебя вовсе не боится, – возразил мой старший брат.
– Может, и не боится, это так. Но никогда не глядит мне прямо в глаза. Да и… после вчерашнего, может, разумнее мне некоторое время держаться подальше от селения.
– Но это ничего не изменит, – огорченно бросил он, явно раздраженный.
– Пожалуй, – согласилась я. – Но я все равно останусь здесь.
Когда Давин и Мелли скрылись за углом курятника, я принесла корзинку с яблоками, села на скамейку перед дровяным сараем и стала очищать с них кожуру. Солнечный свет и запах фруктов привлекли золотисто-черных ос, голодных и злобных, заставив их роиться вокруг меня. И всякий раз, когда я брала яблоко, приходилось смотреть в оба.
Куры примчались с быстротой стрелы и принялись кудахтать, клюя очистки, а заодно и драться за кожуру.
Страшила улегся на освещенное солнцем местечко возле скамьи, тяжко вздохнул и опустил голову на передние лапы. Когда он был щенком, нам никак не удавалось заставить его прекратить охоту за осами и пчелами, но после того, как песика три-четыре раза ужалили, он усвоил урок. Внезапно Страшила поднял голову и тявкнул.
Я глянула за угол курятника. Давин еще не мог вернуться. Но тут с дороги донесся стук копыт, и у меня стало так легко на душе. Матушка снова дома!
Пес вскочил и зарычал. Потом начал оглушительно громко и гневно лаять, так что испуганные куры, хлопая крыльями, разбежались в разные стороны.
Чувство облегчения сразу испарилось. Страшила был не из тех собак, что часто лают попусту. И никогда, ни при каких обстоятельствах, он не стал бы облаивать мою мать и Звездочку. Стало быть, ехал кто-то чужой. Быть может, случайный всадник, направлявшийся к Березовой гряде или наверх, в Высокогорье.
На дороге показался рослый вороной лошак. В седле сидел высокий всадник, выглядевший также довольно мрачно в своих черных кожаных одеждах, с накинутым сверху темно-синим плащом. Всадник придержал коня и бросил взгляд на Страшилу, продолжавшего бешено лаять. Затем, повернув голову, глянул на меня.
– Это усадьба Пробуждающей Совесть? – спросил он. Вороной фыркнул на Страшилу и предупреждающе ударил о землю передней ногой, да так, что от кованного железом копыта только искры полетели.
– Да! – Я поднялась, стряхнув с передника остатки яблок. – Но сейчас ее нет дома.
– Я знаю, – подтвердил он, слегка дернув поводья. Вороной прекратил бить копытом, но я на всякий случай ухватила пса за ошейник. – Но, полагаю, ты ее дочь?
– Да. Дина Тонерре!
Он торопливо спешился и сделал несколько шагов мне навстречу. Страшила оскалил зубы и дернулся так, что я едва сумела удержаться на ногах.
– Сидеть! – прошипела я, приговаривая: – Спокойно! Сидеть!
Пес неохотно уселся на землю. Все его длинное серое собачье туловище было напряжено и билось мелкой дрожью. Почему он так встревожен? Уж не потому ли, что матери нет дома?
Чужак постоял и поглядел немного на оскал зубов Страшилы. Затем снова перевел взгляд на меня. И хотя он стоял совсем близко, посмотрел мне прямо в глаза.
Во мне что-то непривычно дрогнуло. Глаза его были синими, темно-синими, будто вечернее небо. Холодное ясное вечернее небо. А встретившись с моими, они не метнулись в сторону, избегая моего взгляда. «Тот, кто глянет открыто в глаза Пробуждающей Совесть, – человек совершенно особый, – говорила матушка. – Это самый лучший друг, какой тебе когда-либо может встретиться».
Означало ли это, что чужак был другом? Или мог стать им? Внезапно я взглянула на него с особым интересом. Бороды у него не было, не было даже усов, в отличие от большинства знакомых мне мужчин. Лицо его было совершенно гладким, почти как у ребенка. Все в нем казалось тонким, узким – и нос, и губы, и подбородок.
Было трудно определить, сколько ему лет..: ведь даже кожа его была по-детски гладкой… Но в выражении лица и глаз крылось нечто заставлявшее воспринимать его как человека гораздо более старшего, нежели, к примеру, Давин или Торк, старший мельников сын.