Мигрошка натягивал цепь и все чаще постукивал о пол… Пусть сердится жилец наверху! Кто запретит мулу помечтать в лунной тишине? Не может же он зажечь копытом огонь в фонаре и усладить ночной досуг чтением «Ежемесячного журнала для мулов среднего возраста»… Да и журнала такого нет.
Шуршит под ногами в кукурузных листьях мышь, спросонья на птичьем дворе проскрипела цесарка, за углом конюшни задудел в дырявое ведро ветер, ящерица прошелестела по стене. Знакомые ночные звуки.
К дверям конюшни подходит толстая Хризантема, дружески виляет хвостом и перенюхивается с Мигрошкой.
Собака лениво отходит, потягивается, зевая, смотрит на луну и ворчит.
Игорь знает, отчего ворчит собака: «Однако, как он густо пахнет, Мигрошка этот самый… Хороший малый, слов нет, но зачем же так пахнуть?.. И чесноком, и потным матросом, и старой русской валенкой, которую фермер выбросил на помойку. Запах… Нечего сказать!»
Куда девался хозяин? Пойми людей после этого. Ходит, чистит, копыта каким-то овечьим составом смазывает, кормит, добрые слова говорит – и вдруг, точно муравей в солому, нырнет. Часов в конюшне нет, да Мигрошка и не мастер часы разбирать. Работы нет, время остановилось. Бьет на колокольне в Борме три раза днем – светло, бьет три раза ночью – темно, а какая разница, понять невозможно… Скучно в конюшне. Застоится мул, в глазах дымная полумгла – что там за стеной: лунный таз сияет либо солнце блестит? Ноги набрякли, жевать надоело.
Раз-другой в день попоят, тихая тетя Даша в лукошке принесет на закуску баклажанной шелухи, хлеба корочку… Игорь верхнюю половинку двери распахнет, поздоровается и с криком умчится к морю играть. Еще скучнее Мигрошке станет.
Хризантема все знает, говорит, что хозяин белую сбрую на себя надел, копыта новые нацепил, уехал до вторника по делам, а когда он, «вторник»? Даже собака не знает. Очень скучно ждать. Будто ты и не живой мул, а жевательный аппарат какой-то… И навозу больно уж много накопилось. Мигрошка чистоплотный, зубов не чистит, мулу это не полагается, но когда навоз бугром под ногами чуть ли не к брюху подбирается, этого он не любит.
И вдруг дверь настежь – хозяин вернулся! Знакомый костюм: шляпа колпаком, блуза лопухом, штаны из брезента гармоникой, на ногах американские утюги… И голос знакомый:
– Мигрошка! Коман са ва[39], милый? Ну-ну, нечего с поцелуями лезть, сейчас, брат, будуар твой в порядок приведем…
Мул смеется, скалит зубы, морщит верхнюю губу и все норовит хозяина за угол блузы челюстью захватить. У всякого своя манера выражать свои чувства.
Выводят Мигрошку на ясное солнце. На голове белая шляпка, вроде солдатского шлема с дырками для ушей, на глазах наглазники-шоры, изукрашенные снаружи мелкими медными гвоздями… Ах, какое солнце!.. Мигрошке бы не наглазники, а темно-желтые защитные очки. Словно золотистый зыбкий овес, со всех сторон струится свет, сквозь зеленые лапы сосен – ярко-синяя полоска моря и лазурная – неба. За спиной на высокой двуколке дымится жаркий навоз. Вокруг дети, собака, любопытная кошка.
Игорь становится под самую морду мула, и тот зубами осторожно стаскивает с головы мальчика шляпу: такая у него манера здороваться.
– Вьё, вьё!..
Мигрошка трогается. Степенным ровным шагом вывозит свое добро со двора, мимоходом срежет зубами с сосны нависшую над глазами колючую кисть, с аппетитом схряпает и вдруг за поворотом начинает дурить…
Точно балерина, вскидывает в воздух статное тело и на носках, громыхая повозкой и косясь озорными глазами на хозяина, проходит церемониальным маршем мимо шарахнувшихся в сторону детей.
– Мигрошка! Ишь, дьявол, застоялся… Doucement[40], кому я говорю, doucement!
Мигрошка, опомнившись, трясет головой и идет «doucement», осторожно спускает с пригорка двуколку, плавно выгибая копыто над копытом.
Игорь смотрит, и ему обидно за мула. Ведь вот люди! Даже пошалить не дадут мулу как следует…
Уж и разнес бы он свою двуколку – одно колесо на сосну, другое в море!
Иногда фермер входил в конюшню, настежь распахивал дверь, не снимал с колка ни хомута, ни островерхого чересседельника, звонко хлопал мула по гладкой спине и говорил:
