Хорошо в тихом парке, на шумном птичьем дворе, у бирюзово-зеленого пруда, но на чердаке еще веселее…
После прежних хозяев-французов, у которых Альфонс Павлович усадьбу купил, во всех чердачных углах кунсткамера[7] осталась. Игорь не раз подымался по узкой лесенке тихонько-тихонько, чтоб ступеньки не скрипели. А то сейчас же снизу экономка одернет:
– Игорь! Опять на чердак? Ступай, ступай вниз. Старьевщик какой, скажите пожалуйста. Опять в пыли перемажешься да всякой рухлядью переднюю заставишь. Игорь! Сто раз тебе повторять надо?
И совсем не сто раз, а всего два-три раза крикнет, и Игорь покорно спускается вниз, медленно отсчитывая ступеньку за ступенькой, авось забудет, и он вернется. Как же! Уж если взрослый к маленькому пристанет, всегда на своем настоит.
Однажды Игорю повезло. Все взрослое население ушло в парк лесную землянику собирать. Пусть собирают. У мальчика свои потайные места были: возле грота с плющом, под старым валежником, на пригретой солнцем поляне столько этой земляники уродилось, что и корова ела, и Игорь ел, и гуси клевали, а она все росла да росла. Одни только люди кругом ходили, в колючей ежевике путались, а до ягодного места так и не добрались.
Ушли все. Игорь кухаркин фартук надел, ватрушку в рот – и на чердак. Самый темный и низкий угол под скатом крыши давно его занимал: туда, как в дебри Центральной Африки, никто еще не забирался. Но мальчик, худой и извилистый мальчик, вроде угря, – всюду проскользнет.
Отодвинул он в сторону детскую ванночку, отбросил ногой книжный хлам – пыль так столбом и взвилась, – храбро разогнал ржавыми граблями пауков, пролез дальше. Перевалил через грязный чемодан, выбросил из него огромные овечьи ножницы, присел на корточки за ящиком с подъеденными молью седлами и стал всматриваться. В темноте, известно, только кошки хорошо видят. Но у Игоря свой секрет был: если в темном углу крепко зажмурить глаза, а потом сразу раскрыть и, не мигая, смотреть перед собой, – не хуже кошки всё увидишь.
Недаром папа про Игоря говорил, что он врожденный археолог. Вот тебе и археолог… Мальчик от радости подпрыгнул, стукнулся головой о черепицу, хотел было пощупать сквозь волосы, нет ли шишки, но не до того было…
Клад! В углу, среди торчавших со всех сторон пустых бутылок, грудой были навалены… игрушки. Старые, поломанные – не все ли равно… Разве клад бывает когда-нибудь новый?
Паяц со сломанной ногой, кукольная коляска без одного колеса, дырявый пестрый мяч, лавка с весами и полочками, кукольный сервиз – целое приданое, резиновый больной слон, обвязанный поперек живота детским чулком… О! Кегли – лото – китайский фонарик… Кукольная плита. Что в ней тарахтит? Стеклянные шарики!.. И еще, и еще… Если опись составить, метра в два выйдет.
Вылез Игорь на свет, отдышался, расчихался, пыль по лицу размазал и стал свой клад в кучу перед чердачным люком складывать.
А потом, как был в кухаркином фартуке, по бежал с лестницы в парк маму разыскивать. Уж она позволит, ей-Богу, позволит…
На дорожке у круглого каменного стола, откуда аллеи лучами во все стороны расходились, увидел голубое милое платье и помчался.
– Мамочка!
– Постой, постой… Экой ты шальной мальчик… Чуть всю землянику из корзинки не вытряхнул… Опять на чердаке был? Хорош! Полюбуйся-ка на себя в зеркальце.
Мать вынула из сумочки круглое зеркальце и поднесла его к носу Игоря. Он полюбовался и рассмеялся: не то негр, не то трубочист, не то обезьяна[8], которой камин чистили…
– Сними фартук, встряхни. Ишь, как запыхался… Ну что еще ты придумал? Рассказывай.
– Мамочка, я нашел клад! И ты непременно, непременно должна мне позволить…
