Чудаки с Улики. Зимние птицы - страница 62

— Вот сейчас вспоминаю, как тебя полюбила, Гоша, — сказала Нина тихому мужу, который сидел сжавшись в комок, боялся растерять слабое тепло. — Приехала в деревню работать, — продолжала Нина. — Стою на берегу, слышу — грохот, лязг! С горы мчится танк — да прямо в речку! Я думала, утонет. А танк плывет, вымахнул на другую сторону и сгинул в кустах…

— Какой же танк! В армии, верно, был я танкистом… На вездеходе подъезжал к тебе. — Гоша улыбнулся, положил слабую руку на колено Нины. — Увижу тебя и шпарю на полной скорости. Помнишь, как забегал в сберкассу к тебе? Раньше не знал, как и дверь открывается, а тут принес рубль — и зачастил…

— Кажется, накопил с десятку! — засмеялась Нина.

— А мне мало было видеть тебя по вечерам — и днем не терпелось… Вездеходик меня и доконал. Пожалел, подлеца. Застрял на мари, я выворачивал его в холодный, проливной дождь, осенью. Ну, не беда! Я еще и на вездеход сяду, — воспрянул духом Гоша.

Метров десять нес воду сам, как бы не чувствуя тяжести, потом разрешил помогать Нине.

В полдень супруги постояли на пороге, не зная, откуда начинать знакомство с окрестностями. Было солнечно, пахло почками тополя. Заметили: от порога тянется тропинка, засыпалась листьями, заросла травой. По тропинке и отправились, высматривая в лещине белые весенники, фиолетовые хохлатки. Услышали они озорной смех разыгравшегося мальчишки, смотрят — в дубняке быстрый ручей. Воды не достать ладонью, глубоко бежит. Напиться захотелось обоим. Гоша выломал трубку дудника, сам напился, передал трубку Нине. Вода сластила, пахла вербой. За ручьем с маньчжурского ореха оборванными стропами свисали виноградные лозы. Сколько же здесь, должно быть, осенью винограда, орехов маньчжурских, похожих на грецкие, орехов лещины! Вон и темно-коричневые шершавые лианы лимонника. Только бы дожить до осени!..

Молодые пройдут немного запущенной тропой, остановясь, посоветуются, идти ли дальше.

— Пойдем во-он до кривого дерева и вернемся назад, — скажет Нина, провожая взглядом вяло порхающую крапивницу.

Идут они, сколько условились, а тропинка дальше зовет, и хочется им знать, что впереди. И ручей от них не отрывается. С давних пор он подружился с тропкой; как оставили дом люди, ручей только и делал, наверно, что умолял тропинку не зарастать, не теряться в густой траве и кустах, поминутно спрашивая: «Ты жива, тропка, ты слышишь меня?..» И теперь, видя людей, ручей, казалось, ворковал, звенел и курлыкал особенно радостно.

Незаметно очутились они на мшистой мари. Тонкие лиственницы стояли не в дружбе, одна от другой далеко разбежались. Мох пушистый, ноги по колено тонут в нем. Супруги ползают, переваливаясь с боку на бок на мху, едят клюкву. Ягода бордовая, лопалась от перезрелости — избрызгала мох, разукрасила руки. Они едят клюкву, а впрок собирать неохота. Переговариваются недомолвками, дремотно, греются на горячем солнце, да так и засыпают.

С вечера затеял пошумливать дождь, а к утру затих, и до восхода солнца томилось парное тепло. Утром Нина, распахнув дверь, изумленно воскликнула:

— Батюшки, что творится на свете!

Еще вчера на тополях и березах, на ольхе листва в щепотках дожидалась своей поры, а сегодня уже трепетали листочки, пронизанные ранним солнцем, из распаренной земли выбивался амурский папоротник, похожий на хвостовые перья страуса, растущий целыми клумбами, с гордой головкой, — папоротник-орляк; через неделю он станет миниатюрным деревцом с развесистой кроной.

Старик Рагодин недавно привез два улья. Пчелы, укутанные пыльцой вербы, словно в желтых шубенках, летали от ульев к берегу и назад. Пахло теплым медом.

— Вот она, житуха, разворачивается! — Грусть и восторг в голосе Гоши; он стоял на крыльце, покашливал и застегивал на себе фуфайку.

Целый день молодым не хотелось заходить в избу. Не скучали, не угнетало безлюдье. Каждый шаг делали вместе: ходили к реке, вместе варили еду, понимали друг друга с полуслова. Оба ловили себя на том, что никогда так обостренно они не видели бледные, невзрачные всходы вейника, влажно позеленевшие ветки осины, не обращали внимания на крохотных, едва проснувшихся земляных жуков. У них откуда-то возникло родственное чувство к травам и живой мелюзге.