— Были! Были!.. — с отчаянием твердит Людмила.
Подошли удальцы с Акулиной. Старушка присела на кочку и, отмахивая березовой веткой мошкару, выдохнула:
— А-на-на!..
— Акулина! — пристала Людмила к нанайке, спустив на мох Мишутку. — Ведь были лотосы? Мать твоя видела, ты много раз видела, и я лотосами любовалась. Ведь были, Акулина?..
Старушка смотрела перед собой, мошкару не замечала, не затягивалась трубкой; казалось, ее вовсе не трогала взволнованность Людмилы.
А релки всё плыли куда-то, и молчало озеро. Василек, глядя на затравевший гусеничный след, воображал, что грозный дракон не смог уберечь лотосы и, побитый, опозоренный, уполз в далекие релки умирать. Ничто не могло рассказать, какая трагедия случилась с древними цветами. Людмиле казалось: было непоправимое, настолько страшное, что она своим умом не в силах постигнуть. С лотосами погибло нечто державшее в крепкой спайке мир, дарившее вечность природе. А что же будет теперь?
— Вот и пришли к разбитому корыту, — промолвил Петруша.
Акулина по-старчески тяжело поднялась с кочки и отправилась берегом. Вернулась с черной коробочкой, похожей на перечницу. В коробочке стучали семена лотосов.
— Цветы, однако, ондатры съели, — глухо проговорила нанайка. — Корни у цветов крахмалистые, вкусные…
Людмила расширенными глазами уставилась на Акулину и вдруг нервно расхохоталась. Гигантские динозавры не слопали лотосы, мамонты не выловили своими хоботами, ледник не задавил, а маленькая зверушка, похожая на крысу, уничтожила…
Дети молча ходили у озера, к чему-то прислушивались, чего-то ждали. Сколько чудес рассказывала им мать о лотосе, а привела к пустому озеру. Мать видела живые лотосы, а дети ее, наверно, никогда не увидят, разве на картинке или в кино…
Людмила взяла у Акулины коробочку, потрясла над ладонью, семена из отверстий не выпадали. Тогда с хрустом раздавила и выбрала из скорлупы несколько сморщенных горошин. Она где-то прочла, что лотосовые семена могут веками лежать в иле, могут и неожиданно дать ростки. Мать раздала детям по горошине.
— Бросайте в озеро на счастье. Хоть одно зерно да взойдет. А мы сто лет будем приходить сюда, но дождемся, когда взойдут лотосы! — Ее горошина дробинкой плюхнулась в воду.
К лодке шли устало: донимал зной, и волшебных цветов не повидали, и голубики не набрали. Над травой порхали стрекозы, белыми куделями цвели рябинолистник и медуница. Природа была прежней, но для Людмилы и Акулины она опустела, стала скучной.
Из-за тростника выплыл на оморочке егерь Козликов. На дне суденышка мокрая, замусоренная сеть. Лицо у Козликова, как всегда при встрече с Людмилой, сделалось простовато-стеснительным.
— Далеко ли ходили? — приветливо улыбался егерь.
— На Цветочное, — сухо ответила Людмила. — Голое озеро…
У Людмилы зачерствели губы, в сухих глазах тоска. Села за весла и гребла рывками, сильно.
Егерь с недоумением и жалостью смотрел вслед уплывающей лодке, невольно чувствуя себя виноватым в гибели лотосов.
Председатель Пронькин сидел вечером в правлении колхоза и в который раз уже слушал разговоры-пересуды о непутевой жизни Милешкиных: сам странствует по тайге — может, и верно колышки вбивает на БАМе, а может, разбойничает в темных переулках да шлет домой награбленные деньги; Людмила все никак не простится с детскими забавами; женщина без царя в голове, и в личном хозяйстве у нее ералаш. Доверили амбар — всего на два месяца доверили, — и то успела растранжирить колхозного добра на пятьсот рублей.
— Войны не видала, в поле гнилую картошку с голодухи не собирала, — заявил бухгалтер Евдокимыч сердито, зыркнув через очки на Пронькина, — потому Людка не знает цену рублику и зернышку, потому и живет без оглядки.
— Что ни говори, а честная душа у Людмилы, — заступился председатель, закрывая свой кабинет. — Одна беда: шибко много в ее характере женщины. Где уж нам Людмилу понять.
Пронькин шагал по улице и вспоминал, как зимой товарищ из района читал в клубе лекцию о жизни народов в капиталистических странах, где есть несусветные богачи и в то же время миллионы стариков и детей умирают от голода. Лекция произвела сильное впечатление на слушателей. Старушки, вдоволь натерпевшиеся за свой век, вздыхали и украдкой вытирали глаза. В самую тишину с переднего ряда стульев, где густо копошились ребятишки, встала рослая, красивая женщина — под размахом темных густых бровей жгучие глаза, движения быстры и уверенны. Она вышла на сцену и зло, чуть ли не сквозь слезы, выкрикнула:
