Неподалеку, простецки поплевывая, пара рабочих в оранжевых жилетах без энтузиазма заглядывала в неглубокую дорожную выбоину. Непечатно заключив, что повреждение пустяковое, и со смехом бросив, что пущай из конторы сами возятся, мастеровые закинули в грузовик инструмент, с сальностями смешливо погрузились в кабину, загоготали-загоготали, тронули восвояси. Отъехав на незначительное расстояние, машина остановилась, дала задний ход, подкатила к мертвому человеку. Один из рабочих вышел из кабины.
Щепкин весь обратился в слух.
— Командир! Белку не видел? — бросил рабочий. И уточнил: — домашняя, сбежала… — Человек не ответил. Рабочий пнул покойника. — Помочь? — Труп, естественно, безмолвствовал. — Мудак какой-то! — засмеялись рабочие.
Щепкин раскрыл рот.
Исторгнув на мостовую пивную банку, грузовик затрясся фурой, загудел, пустил неприличное мутное облако и пошкандыбал в город.
«Вот так-так!» — Щепкин почесал переставший ныть затылок. Он вдруг вздрогнул от настойчивого трамвайного звонка. Вагон замер в нескольких метрах у остановки — на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.
— Твою мать, разлегся! — бросила дама, выскакивая из кабины.
Из салона просыпались нетерпеливые пассажиры. Образовалось небольшое столпотворение, зашептало рядом с покойником, кто-то склонился над ним и объявил, что не дышит. Кто-то возразил, что пьян, и нужно перенести на лавку.
— Свят, свят! Да это же Володька, — вдруг закричала старушка и указала в сторону окна, из которого торчала укутанная в полотенце макушка Щепкина. — Вон там он живет… жил. Мать потерял. А теперь сам… Свят, свят… Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это… У кого-нибудь с собой одеяло имеется?
— Откуда одеяло? На «Птичку» едем! — пожал плечами молодой человек, потрясая равнодушной к происходящему белкой, что-то грызущей в тесном пространстве клетки. — У него газета, может, ею накрыть?
Услышав всё это, Щепкин побагровел, максимально высунулся из окна и крикнул:
— Эй, там! Чего вы?!
Внимания, тем не менее, никто не обратил, а даже наоборот, присутствующие теснее обступили покойника. Щепкин почувствовал, что ещё секунда, и он вывалится из окна, что если сейчас же не внесёт ясность, то сойдет с ума. И даже буйно! Но вместо этого он внезапно щелкнул зубами и студнем стёк с подоконника; а молодой человек спросил:
— С какой стати он улыбается, приснилось что? Ха-ха!
Только этих слов и смеха Щепкин уже не слышал, он вытянулся вдоль плинтуса и в глубочайшей обиде закатил глаза.
— Иди, иди, остряк! — вякнула вожатая на молодого человека с белкой, — а ну расступись, чего встали? Сюда его… вот так… за ноги.
* * *
В тот день Щепкин вспомнил, что не брал газет и отругал себя за упущение. Вставать с раскладушки не хотелось и лишь пообещав себе до завтрашнего дня больше никуда не ходить, поднялся, чтобы спуститься к ящикам. На газеты он не тратился — пользовался бесплатно: просовывал два пальца в щель и выуживал. В тот день, наконец, ему была ниспослана идея. Щепкин сбросил тапки, скрипнул раскладушкой, разложил на груди ворованные экземпляры mass-media, углубился в чтение. Всякая газета имеет установленный объем, и всякая — пресловутую «тридцать восьмую страницу» (даже если это пятьдесят шестая) — водораздел, за которым ожидается праздничное, легкое и оптимистичное чтиво. Но всякая газета почему-то оканчивалась именно на водоразделе, и Щепкин привык читать только половину газеты — лишь то, что входило в номер — мрачное и пессимистичное…
Щепкин вдруг услышал голоса. Он привстал, чтобы удостовериться — показалось. Однако говорили, и говорили где-то под ним, будто не замечая и тем крайне смущая Щепкина.
— Опять ты с ней? — сказал кто-то тонким, регистром похожим одновременно и на детский и, вот тебе на, и на старушечий, голосом.
— Сама прибежала, — ответил второй, не более благозвучно. — Куда мне ее? Пропадет она в лесу.
— А уговор? Хочешь, чтобы передумал?
— Не нужно, не нужно, сейчас отпущу…
— Вот и отпускай.
— Сейчас.
— Ну же!
— Беги милая!
Щепкин с опаской потянулся лицом к полу. В эту секунду из-под раскладушки оранжевой стрелой метнулась к окну вусмерть перепуганная белка. Щепкин отпрянул и зажмурился. В темноте он отчетливо услышал бряцанье форточки, несколько звонких ударов, похожих на цокот и чью-то удаляющуюся перебранку. Посидев на раскладушке несколько минут с закрытыми глазами, удостоверившись, что и голоса и белка лишь померещились, Щепкин перевернулся на бок, почесал живот и вернулся к газете. Спустя четверть часа он все же заглянул под раскладушку — убедиться, что никого нет — и, в полной мере успокоившись, углубился в чтиво.
